Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
– Если сбросить до двух, – сказал один из них, – и у вас дрогнет рука, то крылья не выдержат. Такое случалось.
Не составило труда убедить их, что мои усовершенствования предназначались для использования лишь в безвыходных ситуациях, когда меня сбили бы в любом случае. Летчики «Мессеров-109» знали, на что мы способны, и строили на этом тактику боя. Я собирался их удивить.
После этого я добился, чтобы механики соорудили «пылающего павлина» – стальную коробку, врезанную в фюзеляж. Вместо алюминиевой обшивки самолета поверхность над этой коробкой представляла собой металлическую пластину, которая удерживалась на месте болтом с
Мы испытали «павлина» на земле, где он выплеснул лужу грязи, а затем в воздухе. Порывы ветра помогли создать в точности тот эффект, которого мы добивались. Сперва надо было потянуть за один шнур, чтобы выдернуть чеку из болта, а потом – за другой, чтобы загорелся осветительный патрон. Патрон взрывал порох, который поджигал оливковое масло и перец. Яркая вспышка пламени, искры, всякая горящая дрянь и хвосты белого дыма вырывались из «павлина», ведь оливковое масло, а это известно каждому повару, продолжает дымиться до бесконечности.
Я заметил в самом первом своем бою, что когда мой подбитый противник стал падать, я выровнялся и прекратил огонь. Это было сделано инстинктивно. В то же время это было практично: не было смысла терять высоту и открываться для атаки. Кроме того, присутствовало здесь и чувство, обязывавшее оставаться в пределах арены боевых действий. Тот же импульс, что заставляет пса оставаться на своей территории (или быка – рыть копытом землю), приводит к тому, что пилоты прекращают огонь, когда их противник падает в море. Чем методичнее пилот, тем больше вероятность того, что он будет придерживаться этих неписаных правил, – а пилотами «мессершмитов» были, благодарение Господу, немцы.
Когда я впервые применил своего «павлина», у меня не было полной уверенности в том, что он сработает. Я пролетал мимо Ликаты, углубившись на пятьдесят миль в море, но все еще в виду земли, и при мне, после обстрела оливковой рощи, укрывавшей парк грузовиков, оставалась половина горючего и половина боеприпасов.
В 9.30 высоко надо мной, в двух тысячах футов, появились три «мессершмита». Тот, что был в центре, выходил в пике прямо на меня, а двое его ведомых разлетались в стороны, чтобы усложнить мне отступление. Тот, что был ближе к северу, поднялся, а затем вошел в вираж, чтобы оказаться у меня в хвосте, а тот, что был южнее, поднырнул и начал подниматься.
Если бы я сделал петлю, чтобы достать самолет позади меня, я показал бы свое брюхо самолету, летевшему в центре. Если бы я стал пикировать на восток, то дал бы шанс самолету сзади, а если бы на запад – открылся бы переднему. Тем временем тот, что был посередине, собирался выпустить по мне длинную очередь.
Я сделал единственно возможную вещь – развернулся на центральный самолет и сам выпустил по нему длинную очередь, надеясь отклонить его с курса. Это сработало: он уклонился, начав делать «бочку» влево, потому что знал, что меня держат его ведомые.
Он почти наверняка не ожидал, что я за ним последую, потому что в таком случае ведомые захватили бы меня в прицел. Но я таки последовал за ним и взял на прицел центральный самолет, который теперь улепетывал от меня, пытаясь выйти из пределов досягаемости. Я подбил его, он задымился и упал.
При обычных обстоятельствах я
Они прекратили обстрел, все еще следя за мной, но с большой высоты. В нескольких футах над волнами я начал изо всех сил набирать горизонтальную скорость. К тому времени как «павлин» выдохся, я стал невидим на фоне моря, и они повернули обратно. Я заложил крен влево и начал подъем. Потом включил нагнетатели. К тому времени, когда я набрал высоту, «мессершмиты» были едва различимы. Они представлялись не более чем пятнышками, которые то появлялись, то исчезали. Если бы они вернулись на свой аэродром, я бы их упустил, но они продолжили патрулирование, повернув на запад. Это предоставило мне возможность атаковать их сбоку, со стороны солнца.
Одного из них я располосовал так сильно, что он развалился в воздухе, а второй попросту сбежал. К этому моменту у меня оставалось слишком мало горючего и боеприпасов, и я повернул домой, надеясь, что оставшийся «мессер» не вернется. Он и не вернулся.
Горючего оставалось достаточно для того, чтобы пронестись на бреющем полете над побережьем, прежде чем сесть. Нам этого делать не полагалось, но зачастую соблазн бывал слишком велик, чтобы можно было ему противостоять. Это было все равно что крикнуть, что ты все еще жив, и голос твой был не твоим собственным голосом, но голосом твоего быстрого и мощного самолета, с двигателем, от которого содрогалась земля, с шестью пулеметами и крыльями, пронзавшими облака. Самолеты возвращались словно бы ниоткуда, с бешено вращающимися в золотистом свете пропеллерами, – так ангелы мщения спускались из невообразимых сражений в небесном царстве. После первого боя я понял, что пели мы невеселую песню. Но я не стыжусь, что пел эту песню. Что ни говори, а это была самая прекрасная песня, которую мне когда-либо доводилось услышать.
Месяцы воздушного патрулирования убедили меня в том, что я рожден для того, чтобы сбивать «Мессершмиты-109». Кажется, я думал, что пересек ту тонкую грань, которая отмечает великого спортсмена. Велосипедист, раз за разом побеждающий в Тур де Франс с перевесом в девять или десять секунд, вынырнув из-за спины и обойдя соперника, будет нахваливать горячее какао и удобный спортивный костюм. Человечество опьянено мелкими победами, ибо сама жизнь представляет собою их жемчужное ожерелье – то самое, из которого выдернута нитка, так что рассыпанный жемчуг складывается в непредсказуемый, но тем не менее совершенный по красоте узор.
Я был в патрульном полете к северу от Бенгази, сбросил свои подвесные баки и использовал последние остававшиеся мне минуты, прежде чем направиться через окаем залива Сидра обратно в Монастир.
Море внизу было спокойным, Ливийская пустыня все еще была усеяна трупами и оружием, а со стороны Египта движение наблюдалось редко. К тому времени ни немецкие, ни итальянские самолеты почти не появлялись над теми территориями, с которых изгнали их армии, хотя у них и была такая возможность. Они вылетали с аэродромов на Сицилии, главным образом с того «гнезда шершней», что размещалось на равнине, под раскинувшимся на холмах городком Эрике.