Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Мы ощущали в воздухе признаки чего-то такого этакого и были обеспокоены появлением Насера, так что, пока я отсутствовал, мой штат – за исключением миссис Людвиг – собирал записи радиопередач, газетные заметки и данные из египетских аэропортов.
А именно: сведения о частых официальных советских визитах (на гражданских самолетах, но по большей части через военные аэродромы), предоставляемые нам Пятым отделом Британской военной разведки. Три дня я пребывал на грани психоза, слушая египетские передачи за май. В них, как и в советских программах, обнаруживался резко выраженный сдвиг. Самое главное, египтяне стали вдруг безмятежными и торжествующими, словно проглотили канарейку, а теперь втайне наслаждались изысканным послевкусием.
Со своим заключением о том, что
Мы решили, что компания Суэцкого канала, все англо-египетские и египетско-американские совместные предприятия, а также определенные категории инвестиций в страны Ближнего Востока будут сведены на нет. И начали медленно спускать все, что держали на Ближнем Востоке, и сбывать акции и облигации тех компаний, которые зависели от стабильности региона. В то же время мы перемещали фонды в другие области, которые, как мы полагали, в итоге усилятся: например, в консервативные эмираты, окружавшие Персидский залив, куда, по моему мнению, следовало обеспечить поступление свободного капитала. В результате новой политики мы начали бы получать значительный приток золота в качестве дополнительного обеспечения займов и помогать в осуществлении перекрестного инвестирования этих стран.
Конечно, результат мог стать известен лишь спустя несколько лет. Тем не менее ставка представлялась удачной, и в конце концов все обернулось именно так, как я предполагал. Открытие мое и анализ выглядели убедительно даже до подтверждения фактами и были в то время основной силой, поддерживавшей фирму на плаву.
Летний банкет проводился в загородном клубе «Сонная лощина». Трудно в полной мере понять великолепие этого мира, пока не встанешь над огромными лугами, окружающими это заведение, и не окинешь взглядом вид, утешающий сердце, как никакой другой из тех, что доводилось мне созерцать. Чего бы я только не отдал за то, чтобы вернуться в те же холмы, но только до 1914 года, когда я, совсем еще мальчик, нарушал границу обширного поместья и каждый мой шаг выковывал именно тот характер, каким я ныне и обладаю. Школа моя находилась у подножия этого холма, а мой дом на этом расстоянии был все-таки почти виден, угадываясь в излучине залива Кротон.
Когда наступил закат, мы покончили со своими коктейлями на террасе и отправились внутрь клуба, на обед. В тот вечер я был особенно раним, ибо события юности эхом отзывались из прошлого, а горящие неподалеку огни увлекали меня в блаженную тьму памяти.
Внутри клуба сверкали канделябры, а стол был сервирован словно бы для собрания королей. Я был полностью предоставлен самому себе, в одиночестве прибыв сюда на поезде и пройдя пешком через итальянские сады, поместье Вандерлипа и мимо самой школы, где во дворе того, что мы привыкли называть «Малышковой школой», мне повстречался рыжеватый парнишка лет семи. Он был похож на меня, каким я был в его возрасте, и – по причинам, которых мне никогда не узнать, – казалось, будто его плечи обременены всей тяжестью мира. Я подмигнул ему и улыбнулся. Он ответил долгим внимательным взглядом, и в глазах его я, как мне показалось, увидел отображение своей собственной жизни. А потом он продолжил свой путь.
Во главе стола, обрамленный пылающим за его спиной камином, восседал мистер Эдгар. Полотно, висевшее над очагом, было заменено портретом Эдгара, привезенным из зала заседаний правления. Мистер Эдгар был изображен там в форме – и шляпе – коммодора. Что это была за шляпа! Один лишь взгляд на нее всегда меня приободрял.
Все остальные прибыли на лимузинах, и все как один были пьяны. Меня же до сих пор окружали запахи леса, через который я прошел. Меня вполне устроило бы, если бы другие со мной не говорили, а в некоторых случаях даже и не смотрели
Подали обед. В общей шутливой беседе я не участвовал, но, поскольку кофе нигде не было видно, намеревался остаться в обеденном зале – этакой белой вороной. Всякий раз я чувствую укол боли, когда вспоминаю, что в то самое время моя стратегия обеспечивала преуспеяние фирмы.
Вначале нам принесли икру в ледяных хрустальных чашах, изукрашенных серебром. Хоть я и видел, что моя порция была заметно меньше тех, что достались моим соседям по столу, возражений у меня не было. И вряд ли имело значение, что, в то время как икра у всех прочих была черная, мне подали красную, потому как я считал, что икру вообще сильно переоценивают. Потом явились гигантские креветки: восьми дюймов в длину, по фунту штука, – то были трофеи рыбных промыслов Залива, добытые специально для Стиллмана и Чейза и доставленные зафрахтованным самолетом. Мои же оказались миниатюрными. Кроме того, они были другого цвета, какого-то тускло-розового вместо ярко-красного, как у паприки. Я утешал себя мыслью, что мои, будучи меньшими, должны оказаться вкуснее, но мне уже было довольно-таки не по себе. По существу, во мне зарождалась паника.
– Счастлив сказать, – возвестил мистер Эдгар с живостью, удивительной для человека, почти никогда не разговаривающего, – что сейчас нам подадут стейки, приготовленные в точности так же, как их недавно готовил в Белом доме мой близкий друг, Дуайт Дэвид Эйзенхауэр.
Зал наполнили протяжные охи и ахи. Как восхитительно! Хотя сейчас мы понимаем, что жир вреден, одним из чудес американских равнин было мясо, награда за покорение мира. Было хорошо известно – по крайней мере, в кругах деловой элиты, – что у президента, который, в конце концов, был канзасцем, имелся излюбленный способ приготовления стейков. Он брал здоровенный ломоть самой лучшей говядины и бросал его прямо на жаровню с чистыми раскаленными угольками, и мясо приготовлялось в равной мере благодаря как прямому жару, так и пропеканию. Несмотря даже на то, что я начинал чувствовать себя немного отяжелевшим, это блюдо я предвкушал с великим удовольствием.
Официанты в пропитанных асбестом (уф! ох!) перчатках вносили одну за другой опасно раскаленные тарелки с золотыми каемками и водружали их перед разборчивыми в этом деле участниками трапезы. На каждой тарелке возлежал огромный ломоть ароматной говядины, шипевшей, как статические помехи в дешевом коротковолновом приемнике. Когда очередь дошла до меня, у меня уже потекли слюнки. Официант, цыган, который мог бы оказаться Гильбертом Роландом, поставил передо мной фарфоровую тарелку, довольно-таки невзрачную.
Я заморгал. У меня возникла мысль, что, возможно, я выпил чересчур много скотча.
– Официант, что это? – спросил я.
– По-моему, это гузка кошерной индюшки, сэр. – Слова его прозвучали едва ли не испуганно, но, по крайней мере, он говорил правду.
– Она же даже не прожарена, – сказал я.
– Она замаринована, сэр, в соусе для барбекю.
– Погодите. Я не нуждаюсь ни в чем кошерном. Сойдет и стейк. Заберите это и принесите мне стейк.
– Боюсь, сэр, стейк уже весь подан. Не хотите ли, чтобы я принес вам американского сыру? Могу принести вам целую головку.
– Нет! Я хочу такой же стейк, как у всех остальных!
Боюсь, что под пеленою гнева в голосе моем скрывались отчаянные, едва ли не плаксивые интонации. Я посмотрел на мистера Эдгара, чей рот перекатывался вокруг гигантского куска мяса, пристраиваясь к нему поудобнее. Как только он вонзил в него зубы, начали есть и все остальные, и каждый так и мычал от удовольствия.
Оглянувшись по сторонам, я увидел, что Дики Пайнхэнд положил руку на плечо девушки из Брин-Мор, на которой было платье с таким низким вырезом, что от желания у меня закружилась голова.