Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)
Шрифт:
— Милостивый Каданса, — прервал мой отец, — я приказываю тут именем короля и не имею ничего общего с Гомелесами и со всеми их тайнами. Будь уверен, что уже завтра я уведомлю министра обо всем нашем разговоре.
— А ты будь уверен, — сказал Каданса, — что министр запретит тебе вмешиваться в наши дела.
На этом их разговор закончился. Тайна Гомелесов весьма занимала меня весь остаток дня и некоторую часть ночи, но назавтра проклятый Фоленкур дал мне первый урок танцев, который окончился совершенно иначе, чем того желал мой отец. Следствием этого урока было то, что я смог, наконец, предаться своим любимым математическим занятиям.
Когда Веласкес досказывал эти слова, каббалист прервал его, говоря, что он должен потолковать с сестрой о некоторых важных предметах. Мы разошлись, и каждый направился в свою сторону.
День двадцать четвертый
Мы снова начали блуждать по Альпухаре, прибыли, наконец, на отдых и, подкрепившись ужином, просили Веласкеса, чтобы он соблаговолил продолжать рассказ о своей жизни, что он и сделал в следующих словах:
Отец решил присутствовать на первом моём уроке танцев и пожелал, чтобы матушка моя также его сопровождала. Фоленкур, поощренный столь лестным вниманием, совершенно забыл, что отрекомендовался нам человеком благородного происхождения, и начал с шумного похвального слова в честь хореографического искусства, которое он называл своей профессией. Наконец, он обратил внимание, что я держу ноги носками внутрь, и пытался втолковать мне, что позорный этот обычай совершенно не к лицу дворянину. Словом, я вывернул пальцы наружу и пытался ходить таким образом, несмотря на то, что мне грозила полнейшая утрата равновесия. Фоленкур всё ещё не был удовлетворен и требовал, чтобы я выступал на пальцах. Наконец, выйдя из терпения, он со злостью схватил меня за руку, и желая приблизить к себе, потянул так резко, что, споткнувшись, я упал лицом вниз и сильно расшибся. Фоленкур, вместо того чтобы просить прощения, вскипел неудержимым гневом и начал употреблять выражения, неприличие которых он и сам бы признал и осудил, если бы только получше говорил по-испански. Приученный ко всеобщей учтивости обитателей Сеуты, я считал, что не следует безнаказанно спускать такое оскорбление. Смело подойдя к танцмейстеру и вырвав у него из рук скрипку, я разбил её на мелкие кусочки, поклявшись, что ничему не стану учиться у человека, столь дурно воспитанного. Отец не сказал мне на это ни слова, молча встал, взял меня за руку, ввёл в маленькую каморку в конце двора и запер за мной двери, говоря, что я выйду из неё лишь тогда, когда ко мне вернется охота танцевать.
Воспитанный в полнейшей свободе, я сначала не мог привыкнуть к заключению и долго и безутешно рыдал. Весь в слезах, я обратил взор к единственному квадратному окну, которое было в комнатке, и стал считать оконные стекла. Было их двадцать шесть в длину и столько же в ширину. Я вспомнил уроки арифметики отца Ансельмо, ученость коего не выходила за пределы таблицы умножения.
Я помножил число квадратов в длину на число квадратов в ширину, то есть двадцать шесть на двадцать шесть, и с удивлением увидел, что в результате получается точное количество стекол в окне. Рыдания мои прекратились, и горести мои поутихли. Я повторил счет, пропуская один, а потом два пояса квадратов то из вертикальных рядов, то из горизонтальных. Я понял тогда, что умножение есть не что иное, как многократное сложение и что поверхность можно изменять так же, как и длину. Затем я повторил тот же самый опыт на каменных плитах, которыми была выложена моя каморка; и на этот раз результат меня вполне удовлетворил. Слезы мои мгновенно высохли, сердце моё забилось от радости даже и сегодня я не могу говорить об этом без волнения.
Около полудня матушка принесла мне черного хлеба и кувшин с водой. Она умоляла меня со слезами на глазах, чтобы я не противился желанию отца и начал заниматься с Фоленкуром. Когда она окончила свою речь, я поцеловал её с нежностью, после чего просил, чтобы она мне прислала бумагу и карандаш и не заботилась больше о моей судьбе, ибо, что касается меня, то я не желаю никаких перемен. Мать ушла, удивленная, и принесла мне то, о чем я просил. Тогда я предался вычислениям с невероятным пылом, убежденный, что ежеминутно совершаю важнейшие открытия; да и в самом деле, все эти свойства чисел были для меня подлинными открытиями, так как я не имел о них дотоле ни малейшего понятия.
Между тем голод начал меня мучить; я разломил хлеб и обнаружил, что матушка вложила в него жареного цыпленка и кусок ветчины. Это проявление доброты увеличило мою веселость, и я с радостью вернулся к вычислениям. Вечером мне принесли свечу, и я трудился до поздней ночи.
Наутро я разделил стороны квадрата наполовину и увидел, что умножение половины на половину дает в итоге четверть; я разделил далее ту же сторону на три части и получил одну девятую; так я приобрел первое понятие о дробях. Я убедился в этом ещё больше, помножив два с половиной на два с половиной, ибо кроме квадрата двух получил ещё поясок, поверхность которого равнялась двум с четвертью.
Таким образом, я всё дальше продвигался в моих изысканиях и нашел, что, множа данное число на него же и возводя произведение в квадрат, я получаю такой же результат, как если бы я умножил то же число троекратно на него же.
Все мои открытия вовсе не были выражены алгебраически, так как я не имел об этой науке ни малейшего понятия. Я выдумал для себя специальные знаки, заимствованные из сочетания квадратов моего окна; знаки эти, впрочем, отличались ясностью и своеобразной красотой.
Наконец, на шестнадцатый день, матушка, принеся мне обед, сказала:
— Дорогое дитя, я прихожу к тебе с доброй вестью: открылось, что Фоленкур — дезертир, отец же твой, который ненавидит дезертиров, приказал посадить его на корабль и отправить во Францию. Надеюсь, что ты скоро выйдешь из твоей темницы.
Я принял эти слова с равнодушием, которое удивило мою мать. Вскоре вошел отец, подтвердил её слова и прибавил, что написал своим друзьям, Кассини [170] и Гюйгенсу, [171] прося их прислать мне ноты и фигуры танцев, наиболее популярных в Париже и Лондоне. Наконец, он сам отлично помнил, каким манером брат его Карлос крутился на пятке, входя в гостиную, а, в конце концов, именно этому родитель мой прежде всего хотел меня научить.
170
Кассини, Джованни Доменико (1625–1712) — французский физик и астроном, открывший первое кольцо и спутников Сатурна.
171
Гюйгенс, Христиан (1629–1695) — голландский математик, физик и астроном, автор волновой теории света.
Говоря это, отец мой заметил свиток, выглядывавший у меня из кармана, и взял его в руки. Сперва он чрезвычайно удивился, видя множество чисел, а особенно неизвестные ему знаки. Я объяснил ему их вместе со всеми своими действиями. Изумление его всё возрастало, но я подметил, что оно было ему не совсем неприятно. Ознакомившись с моими вычислениями, он сказал:
— Сын мой, если бы к этому окну, имеющему 26 квадратов во всех направлениях, прибавить два на линии основания, желая в то же время сохранить фигуру квадрата, сколько бы вместе было квадратов?
Я ответил без колебания:
— Мы имели бы со стороны и сверху два пояса, каждый из 52 квадратов и, кроме того, в углу маленький квадрат из четырех квадратиков, соприкасающийся с обоими поясами.
Слова эти наполнили отца моего живейшей радостью, которую он, однако, постарался скрыть, после чего сказал:
— А если бы, при всем том, ты прибавил бы у основания окна бесконечную узкую линию, каков был бы квадрат?
Я задумался на миг и ответил:
— К нему прибавилось бы два пояса одинаковой длины со сторонами окна, но бесконечно узких; что же до углового квадрата, то он был бы настолько мал, что я никаким способом не мог бы его себе вообразить.