Шрифт:
Порядочному человеку не пристало
распространяться о своих болезнях.
И.С. Тургенев
1
В прошлую субботу я пересекал Тверской бульвар, направляясь из Макдоналдса, где отсиживался до назначенного времени, в ресторацию «Турандот». Сам по себе такой переход смотрелся бы убедительней любого вебинара о необходимых шагах к головокружительному взлету по социальной лестнице, но не в моем случае. Голову мою и впрямь малость подкруживало, – последствия инсульта, перенесенного полтора года назад, –
На той стороне бульвара тоже имелся вход в метро, и мне отчаянно захотелось ретироваться по месту жительства и терпимой самооценки, в Люблино. Не то чтоб меня там очень любили, не нужно цепляться к топонимам, но добрая половина тамошнего мужского населения пребывала в схожей кондиции. Подошли они к ней иными путями, нежели мой собственный, или нет, – не так важно. По крайней мере выглядели они так же неважно, и как минимум треть из них мне удавалось обходить на поворотах. Закладывать виражи вопреки законам тяготения.
К тому же я сам подрабатывал в такси и к пешеходам относился с превентивным милосердием: «их время, время умных и кротких, еще не пришло», – полагая достаточным то обстоятельство, что в любой момент могу и пассажира подвезти прямиком к зданию Страшного Суда: – «Нам сюда». – «Да нет же!» – «А вот же. От судьбы не уйдешь». Я про приступ, он настигает вдруг.
И потом – зомби. Никогда об этом не думал, но, наверное, да, похож. Так что ж такого несносного в расхлябанной неспешности их походки, когда всё под контролем? С ними-то как раз нетрудно поддерживать безопасную дистанцию. С человеками трудно. При современных средствах коммуникации и доставки боезаряда, человек опасен на любой дистанции.
В конце концов, от зомби можно отгородиться стальной дверью с глазком и беспечно поглядывать на их возню с замочной фурнитурой, – в отличии от тех же ментов или судебных приставов. А если в приподнятом настроении, так и посоветовать поскрестись в соседнюю, мол, там помногочисленней да и потучней будет. Они же вроде нейтронной бомбы, зомби эти. Материальные ценности их не интересуют (точно не я). Предсказуемые и уязвимые бессребреники. По большому счету им и черепушки-то дырявить не за что. Да и совестно, если честно. Уж хотя бы тем из них, кто и так подавлен своей назойливой прихотью – ломиться за куском хлеба в присутственные места. Ах, ну да, я ж как раз оттуда и туда. И где уж во мне подавленность, когда выстрел в голову полуторагодичной давности оказался несмертельным, – спасибо скорой помощи. А вот вынос мозга таксистом-психоаналитиком – вполне.
С таким настроением я и вступил под своды «Турандот».
2
И прямо с порога истребовал стакан водки.
Хрен там:
– На сколько человек заказан столик?
Паша, Паша… Добрый друг моей юности. А может, и недобрый, – туго нынче с ней, с памятью. Пусть сам чего припомнит, а я уж решу. Пятьдесят лет чуваку, и примерно столько же мы не виделись. Однако же я знал, что на мерседесах он никогда не раскатывал. Он отжигал на девятке. Ну как отжигал – выдаивал с неё жар, как с лампадки. Возможно, что сменил не одну. Но «Турандот» весьма капризна в выборе посетителей. Добиться аудиенции с ней, а тем более званного обеда, невообразимо, даже если у тебя за спиной табун загнанных девяток.
«На троих? На семерых?»
Правда, за Пашей водилась куча мелких бизнесов. На мелких людишках вроде меня. Я ведь не сказал «несчастливых», нет? Вроде меня счастливы одним тем, что живы. Хотя бы внешне.
Невероятный нюх на бабки, предприимчивость, хватка… – всё, всё, всё, я прерываю этот незамысловатый ряд. Он присущ многим. Паша же тщательно подчистил его от примесей предрассудков и ханжества. «Главное, чтобы дело было богоугодным», – делился он незыблемым правилом овладения дензнаками. Зарок, открывавший ему дополнительные лазейки и возможности.
Единственно, Паше никогда не хватало размаха. Привлеченных инвестиций, если процитировать из него же. Потому только он и не укоренился в чем-то одном, шапочно преуспев во многом, кроме разве что сбыта наркотиков и сутенерства. Хотя, кто мне о них расскажет? Тем более по телефону. Хотя… Вспомнил! Вспомнил, как он лишал меня девственности.
То есть мы помногу и на легком дыхании убивали время сообща, но с какого-то момента точек соприкосновенья в наших отношениях чуть поубавилось. Затем «чуть» снизошло до критического минимума. Паша все чаще заводил разговоры о телках, и я умолкал. А если и вставлял чего, выходило совсем не к месту. И всё оттого, что о телках я ничего не знал, в то время как об их креатурах, женщинах, знал массу пугающих подробностей.
Между шестым и седьмым классом я пролистал многостраничный талмуд «Акушерство и гинекология». В гостиной моей тетушки, провизорши, у которой я провел последний месяц лета, он, как утес-великан, выламывался из щебня художественной писанины, почти полностью совпадавшей с той, что скучала у меня дома. О да, это был мой размерчик. Книга, как она должна выглядеть, и никак иначе. Всё прочее – лажа, законспектированная наспех. Очевидную – в таком критерии – двойку по литературе к закату четверти мне все же милостиво исправляли на тройку. И лишь потому, что я пропадал в школьной библиотеке, где подрабатывала на полставки моя учительница по русскому. Но что я там читал? Я залипал на Большой Советской Энциклопедии. О, эти темно синие святыни – их не отпускали на вынос. Да и зачем? Столкнувшись с неизвестным, я тут же, минуя столик с карточками, обменивал один том на другой, содержащий начальную букву новой тайны.
Но знаете что, она бы мне только мешала, моя БСЭ, когда целый месяц, тихий претихий август у меня перехватывало дыхание над иллюстрациями змеиных бабских внутренностей. Да, я мог лишь догадываться о скрытых смыслах подписей к картинкам – но даже этого делать не стал. А кое-что, чего греха таить, попросту заляпал, и сейчас это во многом закрытая книга.
И видимо Паша дорожил нашими отношениями, если решил подтянуть меня до общих мест биографии. Диагностировав полную мою беспомощность к проставлению заурядной с его колокольни галочки, взялся самолично произвести во мне актуальный апгрейд.
В общем, как-то вечером Паша втолкнул на порог моей хаты, с отсутствующей матушкой, барышню. Нам было по семнадцать, а барышне… Рыба, так ее звали. Никаких альтернативных имен к ней не предлагалось.
Когда я ее увидел, вся боль, вся несправедливость этого мира приблизились ко мне вплотную и поочередно наотмашь справились о моем душевном здоровье. То есть я, такой специфически начитанный, уже наперед жалел женщин, под завязку набитых хворями, включая детей. Да и побаивался, признаться. А тут воочию убедился, что жалость моя не была преждевременной. Она, как и страх, была недостаточной, вот что: «бедная девочка, кто ж тебя так?» Казалось, эту Рыбу долго били головой об лед, а в промежутках заставляли есть за троих, прежде чем сочли зерцалом, способным противостоять лицом к лицу экзистенциальному ужасу, рано или поздно настигающему всех нас. А может и готовили ему в зазнобы.