Румянцев-Задунайский
Шрифт:
— Что случилось? Почему он нас покинул?
— А Бог его знает. Адъютант говорил что-то об императрице. Как будто дома ее не оказалось.
— Сбежала государыня-то наша…
Тем временем, доехав до дворца, император бросился в комнату супруги. Она была пуста: ни императрицы, ни прислуги. Еще не веря в случившееся, он заглянул под кровать, открыл шкафы, зачем-то постучал тростью в потолок. Увидев любовницу, вбежавшую следом за ним, он вскричал в отчаянии:
— Не говорил ли я, что она способна на все!..
В передней комнате стал собираться народ. Подошли Трубецкой, Шувалов, Мельгунов. Вскоре к ним присоединились и дамы. Все обсуждали случившееся,
— Ваше величество, из Петербурга прибыл человек, — сказал адъютант. — Он желает вас видеть.
В комнату вошел приземистый мужик в холщовой рубахе, подпоясанной веревочкой. Помолившись, он сделал три низких поклона, после чего достал из-за пазухи свернутую трубочкой бумагу и протянул ее императору. Воцарилась глубокая тишина.
Все уставились на бумагу, ожидая в ней разгадку непонятным событиям.
Государь отдал бумагу адъютанту, тот прочитал вслух:
«Гвардейские полки взбунтовались. Императрица впереди. Бьет 9 часов. Она идет в Казанскую церковь, кажется, весь народ увлекается сим движением, и верные подданные вашего величества нигде не являются».
Император посмотрел на свиту.
— Ну, господа, теперь вы видите, что я говорил правду?.. Эта женщина способна на все.
Несколько минут прошло в тягостном молчании. Записка проливала свет на подлинные причины исчезновения Екатерины из Петергофа. Однако полной ясности еще не было. Трубецкой, Шувалов и Воронцов изъявили желание немедленно поехать в Петербург, узнать, что там делается, и привезти о том сведения. При этом канцлер Воронцов глубокомысленно добавил, что если императрица отправилась в Петербург для захвата престола, то он, пользуясь своим влиянием, попытается «усовестить» ее величество. Государь возражать против такого плана не стал, и сановники отправились в путь.
Что до самого императора, то он приказал своим верным голштинцам немедленно явиться с артиллерией, по всем петербургским дорогам послал гусар для узнавания новостей. Потом последовал еще один приказ: собрать окрестных крестьян для ополчения…
Государь метался возле парка, словно помешанный, отдавая одно распоряжение за другим. Кто-то подсказал ему, что было бы неплохо сочинить послание подданным. Государь ухватился за эту идею и продиктовал два больших манифеста, в которых угрозы по адресу взбунтовавшейся супруги сочетались с грубейшими ругательствами. Придворные занялись переписыванием этих манифестов, а гусары — доставкой их по разным направлениям.
А время шло. Посланцы государя из Петербурга не возвращались. Каким-то образом исчезли из свиты и другие важные сановники. Окружение императора заметно редело.
Государь уже не бегал по двору и не диктовал своих манифестов, он заметно сник, то и дело просил пить.
Между тем гусары задержали на петербургской дороге подозрительного унтер-офицера, оказавшегося екатерининским лазутчиком. От него государь узнал, что весь Петербург присягнул царствующей императрице и что для его ареста уже посланы войска. Уныние, царившее в свите, сменилось растерянностью. Среди дам послышались всхлипывания, Елизавета Воронцова плакала навзрыд. Сохраняли спокойствие только Прасковья Александровна Брюс, Анна Михайловна Строганова и ее мать. Они держались отдельной группкой и говорили о своих мужьях, которые волею судьбы находились сейчас в екатерининском стане. О, если бы и им удалось вырваться из Петергофа!
Государь с тем же видом обреченности, не желая слышать плача женщин, направился в нижний сад, к каналу, сановники последовали за ним, держась на почтительном расстоянии. У канала он остановился, подождал, когда те приблизятся, и начал новое совещание. Вопрос стоял один: что делать? Кто-то посоветовал императору с небольшой свитой из знатнейших особ поехать прямо в Петербург, предстать перед народом и гвардией, спросить о причине их недовольства и пообещать полное удовлетворение требований, если таковые будут. Советчик уверял, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, как это бывало при Петре Великом, когда своим внезапным появлением перед недовольными он быстро усмирял бунты. Петру Третьему такое предложение показалось опасным, и он от него отказался. Нет, ему были не по плечу примеры великого монарха.
Прусский посол Гольц считал, что надо бежать в Нарву, где находилось много войск. Другие советовали бежать прямо в Голштинию…
Государь ни на что не решался. Он ждал известия от своих гонцов. Он еще на что-то надеялся…
В четыре часа утра государю донесли, что императрица с войсками находится уже рядом.
— Скажите, чтобы мне оседлали лошадь, — приказал он слугам.
— Государь мой, вы собираетесь уезжать? — встревожилась Елизавета Романовна.
— А что мне остается делать? Попробую добраться до Польши.
— А я?
Государь смутился. Он как-то не подумал о своей любезной… Конечно, покидать ее одну в такой час нехорошо. Но что делать?
Елизавета Романовна стала уверять, что надо написать письмо императрице, пообещать исполнить все ее желания, и тогда примирение наступит непременно.
Петр верил своей любезной и решил поступать так, как она хотела. Он приказал разрушить все, что могло служить обороне замка, свезти пушки, сложить оружие, распустить солдат… А потом сел писать письмо Екатерине.
Время в ожидании ответа на письмо тянулось медленно. Петр нервно ходил по комнате. То вдруг брался за скрипку, пытаясь вспомнить какую-нибудь пьесу…
Наконец курьер вернулся. Петр принял от него пакет, извлек из пакета бумагу и сразу узнал почерк супруги. То был подготовленный ею текст отречения.
«Во время кратковременного и самовольного моего царствования в Российской империи, — читал он, — я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством не только самовластное, но какою бы ни было формою превышает мои понятия, потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно все сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая так царствовать ни самовластно, ни же под другой какой-то формою правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи. В удостоверение чего клянусь Богом и подписав сие отречение собственною своею рукою».
Петр перекрестился, затем потребовал себе бумаги и стал аккуратно переписывать текст отречения.
Спустя некоторое время прусский король Фридрих Второй, кумир Петра Третьего, так оценил этот момент: «Он дал прогнать себя с престола, как мальчишка, которого отсылают спать». Король был недалек от истины. Но что поделаешь — Екатерина была права: для того, чтобы управлять государством, Петр не обладал ни умом, ни характером.
Переписав отречение и подписав его, Петр сказал окружившим его слугам: