Румянцев-Задунайский
Шрифт:
— Что пишешь, Матрена Даниловна? — весело спросила государыня, усаживаясь за массивный, отделанный золотом столик.
— Письмо, матушка, письмо, — отвечала шутиха, продолжая заниматься своим делом.
— Кому, Матрена Даниловна?
— Да тому самому… Как его? Кто бумагу на всякие глупости изводит?.. Да французу этому, Вольтеру.
— И что же изволишь писать?
— А то, матушка, чтобы сей бумагомаратель не смущал государыню российскую баснями своими, не наводил тень на плетень.
Предвкушая веселую забаву, придворные заулыбались. Даже камер-юнгферы, толпившиеся с булавками и лентами для ее величества, застыли в ожидании. Многим было известно, что государыня вела с Вольтером, о котором говорила старуха, оживленную
— Пиши, Матрена Даниловна, пиши, — предаваясь общему веселому настроению, разрешила государыня. — Да не ошибись в титулах: Вольтер не бумагомаратель, а философ. Надеюсь, ведомо тебе, что такое философ?
— Как же, матушка, как же!.. Неужто не ведомо? Чай, малость кумекаем. Философ он и есть философ. — Матрена Даниловна положила тетрадку на пол у ног и, выпрямившись, продолжала с притворной наивностью: — На той неделе в Твери была. А в сие время случилось проезжать через город молодому дворянину, который в немецком университете обучался. Вот подходит к тому дворянину мещанин и спрашивает, каким-де наукам в университете учили? «Философии», — отвечает. «А что такое философия?» — «Философия не что иное есть, как дурачество, а совершенный философ есть совершенный дурак». — «О, так вы с превеликим оттоле возвращаетесь успехом, — сказал мещанин, — ибо я нахожу вас совершенным философом». Дворянин, усмехнувшись, ответил: «Сократ, славный в древности философ, говаривал о себе, что он дурак, а я о себе того сказать не могу, потому что я еще не Сократ…»
Один из камергеров захихикал, но, уловив неодобрительный взгляд государыни, сразу же смолк. Шутка государыне не понравилась. Она знала: шутиха не сама выдумала историю с философом. Она заимствовала ее из журнала «Трутень». Екатерине вспомнился утренний доклад обер-полицмейстера. Да, такому издателю, как Новиков, дай только волю. Язык у него что нож…
— Что ж стоите? — нетерпеливо повела головой она.
Камер-юнгферы тотчас обступили ее — кто с булавками и лентами, кто со льдом, кто с полотенцем. Несколько минут возни, и вот она уже на ногах.
— Приглашаю, господа, на обед.
Улыбка вновь воссияла на ее лице. Григорий Орлов галантно подошел к ней и склонил голову, выражая готовность к услужению. Государыня посмотрела на него взглядом, от которого он, казалось, даже согнулся, и дозволила вести ее в трапезную.
На обеде присутствовало человек пятнадцать. Государыня сидела с братьями Орловыми, Григорием и Алексеем. Григорий был к ней внимателен как никогда, мгновенно улавливал ее желания, ухаживая, заискивающе улыбался, как может только улыбаться человек, помнящий за собой грех. Государыня казалась равнодушной к его ухаживаниям, чаще склонялась к Алексею, с которым вела какой-то разговор. Брюс сидел на другом конце стола и не мог слышать, о чем они говорили. Он мог только догадываться: волей императрицы Алексей назначался командующим русским флотом, который должен был войти в воды Архипелага, найти там турецкий флот, потопить его и тем самым принудить Порту к скорейшему заключению мира. Скорее всего, разговор шел об ожидавшемся морском походе.
Рядом не закрывал рта фельдмаршал Голицын, после возвращения в Петербург ставший фельдмаршалом, президентом военной коллегии.
— Налить мадеры? — навязывался князь со своими услугами. — Прекрасная мадера! А то огурчиков попробуйте. Удивительный засол! Таких в Молдавии не найдете.
Стол был сервирован небогато. Блюда простые — вареная говядина с солеными огурцами, рыба, тушеный гусь, грибы. У многих вельмож, даже со средним достатком, столы накрывались куда богаче. Брюсу как-то рассказывали, что государыня определила довольно скромную сумму расходов на стол и лично следила, чтобы эта сумма не превышалась.
— Господа, прошу не отодвигать тарелок, — игриво постучала вилкой государыня. — Вы можете обидеть моих поваров.
Брюс положил себе кусок говядины. Мясо оказалось жестким, невкусным. Должно быть, повар, который его готовил, разбирался в кушаниях не больше фурьера [27] . Брюс перестал есть и, пользуясь тем, что князь Голицын занялся своей тарелкой и больше к нему не приставал, стал наблюдать за хозяйкой стола. Странное дело, чем пристальнее ой в нее всматривался, тем больше разочаровывался. В государыне, старательно жевавшей распаренную гусиную косточку, отключившейся от всего прочего, он уже не видел полубожественной красоты. Нет, она не была Венерой. Лицо ее было умное и приятное, но далеко не идеальное. Обычное, прямо-таки заурядное лицо. Лицо молодящейся маркитантки, а не лицо Венеры. И он, Брюс, подумал, что приятная улыбка, выражение доброты — все это исходило не из врожденных достоинств императрицы, а было всего-навсего ее привычкой, ставшей следствием чрезмерного желания нравиться окружавшим ее людям.
27
Фурьер — лицо, занимающееся в армии доставкой провианта и фуража.
Государыня аккуратно положила обглоданную косточку в пустую тарелку, вытерла салфеткой руки, повела взгляд на гостей. Глаза ее снова лучились добротой, в уголках губ снова играла полудетская улыбка невинности. Удивительное перевоплощение!
На стол подали десерт — яблоки, засахаренную вишню, смородиновый сироп. Захлопали пробки шампанского. Гости оживились, заговорили, перебивая друг друга. Предметом разговора на этот раз стал почему-то турецкий султан. Вспоминали сообщения о нем в европейских газетах. За военные неудачи в минувшую кампанию султан казнил многих своих пашей. Не избежал-де его гнева и Молдаванчи-паша, которого он возвел в верховные визири, а после потери им Хотина отрубил ему голову [28] . Газетные сообщения обсуждались с таким презрением к султану, с такими многозначительными взглядами в сторону императрицы, словно обсуждавшие завели этот разговор нарочно для того, чтобы подчеркнуть, как велика пропасть между кровожадным повелителем турок и всемилостивейшей российской самодержицей, не способной не только казнить, а даже словом обидеть своих генералов.
28
В действительности Молдаванчи-паша не был казнен, а только смещен с поста.
После обеда Екатерина в сопровождении Григория Орлова, Строганова и Чернышева удалилась в соседнюю комнату, где она имела обыкновение с полчаса, а иногда и больше сиживать за пяльцами. Князь Голицын, снова завладев Брюсом, потащил его к Алексею Орлову, опоздавшему присоединиться к государыне, и теперь в нерешительности топтавшемуся у дверей. Завязалась беседа о предстоящем походе русского флота к берегам Оттоманской империи.
— Мы будем следить за вами, граф, — сказал Орлову Брюс, сказал без энтузиазма, лишь ради приличия.
— Я не столь искусный генерал, как Петр Александрович, — с серьезным видом отвечал Орлов, — но постараюсь, чтобы ее величество, матушка наша, осталась нами довольна.
Беседу прервал камергер. Учтиво поклонившись, он сообщил, что ее величество желает видеть графа Брюса. Брюс посмотрел на собеседников, как бы желая услышать от них подтверждение. Голицын и Орлов заулыбались. «Вам повезло, граф, — говорили их улыбки, — не упускайте случая».
В комнате, куда его привел камергер, государыня находилась одна. Ее спутники, очевидно, удалились в смежные апартаменты, откуда доносились приглушенные голоса. По всему, там играли в карты.