Русь изначальная. Том 1
Шрифт:
– Я уверился, мы с тобой неуязвимы, – хвастался Гололобый. Красильщик по опыту солдата научился не думать о том, что каждый удачный день приближает неизбежный час раны и смерти. Он не хотел разочаровывать друга.
Гололобый говорил – отряд, войско. Не было для Красильщика ни войска, ни отряда – шайка, сброд, толпа. Что с того, что был значок – кусок красного пурпура на копье, знаменосец, который объяснялся на чудной смеси латинских и эллинских слов, трубач, таскавшийся с настоящим буксином. Этот утверждал, что служил в каком-то легионе. В каком? Он назвал сначала один номер, потом – другой.
Ворота ипподрома перекрывал портик. Плитная мостовая под ним была заметно волниста. Как бы ни был крепок камень, мириады мириадов ног так истирали его, что каждые пять лет приходилось заменять плиты.
Большие листы папируса, приклеенные к воротам, привлекали внимание византийцев. Буквами, величиной с четверть, толсто намазанными сепией на желтоватом фоне, базилевс обещал:
Клянусь наисвятейшими гвоздямидрева Христова и муками спасителянашего, входите без сомнения, никомуне будет причинено малейшего вреда.Решаться или нет! Каким маленьким кажешься себе рядом с закованными медведями! Колоссальные звери из черного мрамора морщили носы в странной улыбке. Их крокодильи челюсти с желтыми клыками могли присниться в кошмаре, византийские матери пугали детей ипподромовыми медведями. Знак побед Септимия Севера над германцами – на медвежьих лапах, залитых красной ржавчиной железа, висели цепи.
Арена была прибрана – служащие ипподрома собрали клочья, оставленные на песке в день ссоры византийцев с базилевсом: мусорщики умеют лучше многих наживаться на мятежах.
С кафизмы люди в воротах ипподрома казались мелочью, вроде крыс. Но не из-за расстояния, которое по прямой не превышало трехсот пятидесяти шагов – здесь все, кроме людей, обладало чрезвычайными размерами.
– Мне сейчас вспоминаются наши леса, наше море, – говорил Индульф товарищу. – Наши люди лучше. Смотри, какие эти! – Индульф указывал на пеструю мелкую грязь, которая втягивалась в ворота ипподрома.
А снизу Георгий Красильщик объяснял всем, кто хотел его слушать:
– Это спафарии.
Золоченые шлемы над обводом кафизмы казались птицами, усевшимися на край мраморной кормушки.
Присмотревшись получше, старый солдат опроверг себя:
– Нет, это не спафарии. Наверное, екскубиторы. Такие же, с позволенья сказать, настоящие воины, как вы. Важная поступь, длинный меч, гордый вид. Нагоняют страх на послов, и те потом врут у себя небылицы. Говорят, в Италии, в Риме, было пять мириадов таких преторианцев. Они вертели всем делом, ставили на кафизму, кого хотели.
– Тогда бы тебе не удалось свести счеты с Теофаном, – язвительно сказал Гололобый.
– Дурак ты, приятель, – без злости возразил Красильщик, – тогда я был бы преторианцем и, клянусь богом, купил бы тебя, а потом дал отпускную. Ты мне скажи, почему ты только один раз видел Велизария с его ипаспистами? Я считаю, на одних герулах да готах долго не удержаться –
– А ты знаешь почему? – увернулся Гололобый по-детски.
– Может быть, – не поддался Красильщик, – может быть. А ну, кто еще знает? – спросил он.
– Не хочет терять лица перед людьми, не хочет портить отношения с византийцами, – сказал пожилой мужчина, вооруженный топором мясника.
– Был бы хорош базилевс Велизарий! – выкрикнул кто-то из-за спин.
– Верно, – подтвердил Красильщик с удовлетворением человека, чье мнение не одиноко. – Он щедр к солдату.
– А что будет дальше? – полюбопытствовал Гололобый.
– Я не провидец, спроси патриарха… Эй! – закричал Красильщик. – Назад, сын мула, навозник! Куда лезете, свиньи? Эх, нет у меня еще профоса с розгой, он нужнее значка и буксина. Вместе держись, не расползайся, не лезь далеко. Будем здесь, поближе к выходу. Вот что дальше случится: подопрем один другого – конец Юстиниану.
Мятеж находил равновесие. Вопреки пожарам, вопреки избиениям город оживал. Жизнь, прерванная было, возобновлялась. Нашлись запасы зерна. Самочинные начальники производили бесплатную раздачу. Начался подвоз мяса, овощей, масла, рыбы – торговцы не могли гноить продукты. Рынки ожили наполовину, но цепы упали – никто не выжимал налоги и взятки. Развалины префектуры смердели кожей паленых пергаментов – дотлевали ненавистные описи налогоплательщиков, частые сети, которыми улавливались и солиды купцов и оболы публичных женщин.
7
Очень многие императоры и базилевсы носили клички, метко брошенные, крепко прилипнувшие и далеко не всегда обидные. Предшественника Юстиниана прозвали «Молчаливый» не по той причине, что Анастасий был когда-то по палатийскому званию силенцарием, то есть был обязан не только сам молчать, но требовать и от других проявления этого ценнейшего качества. Бывали – Обжоры, Кровавые, Мясники.
Юстиниан ускользнул. От настоящей клички, конечно. Айксомейтос – Бессонный – не памятное прозвище. Так же, как Отец Отечества, Покровитель Народа и прочие – Бессонный не кличка, а лесть. Юстиниана могли бы прозвать Болтуном или, более вежливо, Оратором. Не случилось и этого. Может быть, потому, что народ, как никогда, был оглушен славословиями, каждодневно лившимися, подобно лаве из вулкана, из законов, объявлений, извещений, предупреждений?.. Так ли, иначе ли, но Юстиниан не поддался краткому определению. К его гладкой коже не прилипали словечки.
Он любил говорить, его мысль созревала живее в словах изреченных. Иногда он произносил поистине удивительные речи. Повелев привести к себе подданных, уличенных в манихействе, Юстиниан вел с ними дискуссию посредством собственного монолога. И закончил:
– Не убедив вас, возвращаю вас правосудию, дабы немедленно были вы сожжены в огне…
Такая скромность, такое признание собственной неудачи были поистине божественны.
В середине этого зимнего дня Юстиниан шел на ипподром, зная, что скажет сам, и предполагая дальнейшее. Решил сам, сам сыграет, храня до конца секреты решения. Может быть, именно поэтому его не прозвали Болтливым: говоря с расточительной щедростью, Юстиниан никогда не проговаривался.