Русская фантастика 2012
Шрифт:
Наутро в квартиру вошли — бессовестно, по-хозяйски. На глазах у онемевшего Антона шустрые парни осматривали повреждения, измеряли размеры окон и дверных проемов. Потом встали с двух сторон и начали ненавязчиво объяснять, что помещение это для проживания уже непригодно, его давно признали аварийным. Потому есть два варианта — решить вопрос по-хорошему и по-плохому. По-хорошему — это в кратчайшие сроки переехать по договору обмена в однокомнатную на Лесной. Третий этаж, вода, газ, вид на парк и все удобства. По-плохому — дожидаетесь решения суда и пополняете ряды бомжей. Есть вопросы? Удержавшись от естественного желания выяснить, чьи кулаки крепче, Антон попросил день на размышления. И позвонил Стасику. Надо отдать должное — тот повел себя как настоящий друг. Приютил, помог перевезти немногое уцелевшее,
Через месяц Антон стал владельцем обшарпанной, вдрызг убитой квартиры из одной тесной комнаты и одной заселенной тараканами кухни. Стасик хотел помочь еще и с ремонтом, но встретил сопротивление. Антон сам обживал новый дом, подлаживал его под себя. Когда схлынуло первое горе потери, он задумался, что пожар был не случаен. Вот только кто поджег мансарду — претенденты на жилье в центре города или безобидная кассета отснятой пленки? Все оригиналы карточек Лексы пропали, в том числе из журналов, остались только копии в плохом разрешении. Может, это и к лучшему — с глаз долой, из сердца вон, не получилось на чужих лыжах в рай въехать, и слава богу. Собственные Антоновы снимки потихоньку выводили фотографа в ряды профи, хотя успех черно-белых городских серий и сравниться не мог с «Принцессой Египта». Самолюбивый Антон понимал, что без цыганской камеры он шел бы наверх годами, и неизвестно, что кончилось бы раньше — ресурс таланта или его терпение.
Вдохновленный успехами отца Пашка попробовал поснимать вместе с ним — не без успеха. Антон передарил ему «300дэшку», а сам обзавелся неплохой «Сонькой». После пожара камеры перестали уходить из рук. Из Милки неожиданно вышла неплохая модель, ей шли балтийские ветра и осенние парки. Антон снимал ее долго, пока снова не увлекся голубями и чайками — фотографа как магнитом тянули прозрачные на солнечном свету перья, яркие клювы, вечное чудо полета, отталкивания от воздуха. Птицы привели его к звездам из окон дворов-колодцев и отражениям в бутылках. От бутылок Антон перешел к тайной жизни манекенов и их витрин. Потом его вдруг заинтересовали следы на снегу — кошачьи, голубиные, детские, натоптанные тропы и случайные цепочки. В ракурсе сверху возникали узоры, схожие с пустынными птицами Наско. В ближних планах удавалось собирать маленькие трагедии, бытовые драмы и скабрезные анекдоты городских улиц.
Когда картинка, подсмотренная через рамку сложенных пальцев, со щелчком запиралась в электронную память камеры, Антон ощущал себя фараоном, повелителем смутного времени. И перед ним расступалось море…
Евгения Халь, Илья Халь
Исповедник
Казнить нельзя помиловать. Только я могу правильно поставить запятую в этой фразе, потому что я — истина в последней инстанции, судебный исповедник.
Серый безликий коридор «чистилища» — так называется тюремный корпус, где содержатся те, кто ожидает нашего приговора. Захожу в камеру — заключенный встает и шутливо кланяется. Гаденькая ухмылка расползается по наглой физиономии. Шут из колоды Таро: то ли сумасшедший глупец за минуту до падения, то ли Дьявол, играющий с пустотой. Не хватает только собаки у ног и пропасти под ногами — она, пропасть, в глазах. Первая и последняя карта, начало моей жизни в качестве исповедника и ее же конец.
— Доброе утро, исповедник, — подчеркнуто вежливо здоровается он.
Но я не могу ответить на приветствие дежурной фразой, потому что у исповедников нет расхожих фраз и банальных приветствий. Все слова для нас наполнены особым смыслом. Это утро — не доброе, поэтому отвечаю просто:
— Здравствуйте.
Протягиваю ему руки ладонями вверх. Под кожу моих ладоней вшиты датчики правды, связанные с нанодетекторами лжи, живущими в моей крови, а те, в свою очередь, круглосуточно подключены к главному терминалу. Если заключенный солжет даже по мелочи, датчики уловят ложь, передадут сигнал нанодетекторам, а те пошлют сообщение на главный терминал, и это будет использовано против заключенного в суде.
Он берет меня за руки и начинает исповедоваться.
— Ваше имя? — задаю обычный проверочный вопрос.
— Анжей Кислевски.
Датчики молчат.
Детство, школа, семья — датчики молчат. Пока молчат. Обычное детство, стандартная биография. Мне всегда интересно, есть ли в их детстве такие случаи, по которым можно выявить будущих подонков. Может быть, они мучили собак или кошек? Или отнимали завтраки у малышей?
Нарушая процедуру исповеди, задаю вопрос:
— Когда вы были ребенком, случалось ли вам издеваться над животными?
Он удивленно смотрит на меня и отвечает после небольшой паузы:
— Нет!
— Вы отнимали деньги и завтраки у малышни?
— Нет! — еще один удивленный взгляд.
Вот и верь после этого психологам, которые хором утверждают, что все преступники начинают свой криминальный путь с детства. Небольшой эксперимент окончен. Возвращаюсь к привычным вопросам:
— Вы похищали кого-либо с целью продажи его органов?
— Нет.
Формулирую вопрос иначе:
— Имели ли вы отношение к похищению людей с целью продажи их органов?
— Да.
— В каком качестве?
— В качестве курьера, я перевозил черный нал.
Датчики молчат. Хитрый ход, умный ход. Формально Анжей является членом преступного синдиката, и невозможно уличить его во лжи, но курьеров строго не наказывают. Как бы я ни сформулировал вопрос, он ответит правильно, потому что хорошо подготовился. Согласно новому Кодексу Евроазиатского союза, принятому десять лет назад, в две тысячи сто двенадцатом году, ему не грозит смертная казнь. В наш век политкорректности и гуманности даже у работорговцев, торгующих человеческими органами, есть права. Смертную казнь дают только организаторам, естественно, только в том случае, если удается доказать, что они были организаторами. Простые исполнители получают тюремный срок и право на обжалование. На моей памяти никого еще не казнили.
Работорговцы взяли на вооружение систему, которой пользовались спецслужбы в двадцатом столетии, — систему звеньев-троек. В каждой тройке только один человек знает одного исполнителя из следующего звена. Организаторов в лицо знают единицы, которые до опознания обычно не доживают.
Дальше все пойдет по тщательно разработанному и продуманному плану. Анжей отсидит несколько лет в тюрьме строгого режима с электронным ошейником на шее — это специальное устройство с радиусом действия двести метров. Заключенный может передвигаться только внутри тюрьмы, лишний шаг за дверь — и голова с плеч долой. Ошейник просто взрывается при попытке удалиться от камеры больше чем на двести метров. Потом друзья с воли передадут ему «зомби» — последнее изобретение черного медицинского рынка. Препарат имитирует смерть. Глотаешь золотистую капсулу и в течение полутора суток выглядишь как покойник — мертвее не бывает. Даже сверхчувствительная медицинская аппаратура без колебаний регистрирует летальный исход. Тело заключенного положено подвергать кремации. А в крематориях у преступников все давно схвачено. От работников ритуальной службы требуется только вовремя отвернуться и оставить покойного наедине со скорбящими друзьями, которые ловко подменят тело «умершего» на труп бродяги.
Анжея отвезут в больничный крематорий, ошейник перед смертью снимут, вместо него сожгут кого-то другого, а его благополучно переправят к «черным хирургам», работающим без лицензии. Те извлекут электронный скан-опознаватель личности, который вшивается каждому гражданину Евроазиатского Союза при рождении, заменят другим — чистым. По прошествии тридцати шести часов он благополучно оживет подобно зомби из практики гаитянских колдунов, и… здравствуй, новая жизнь!
Я не имею права рассказывать на суде, что он поведал мне, даже если это всего лишь имя его первой возлюбленной. Тайна судебной исповеди священна, кем бы ни был исповедуемый. Но я вынужден буду подтвердить, что он не организатор, а всего лишь пешка. И наплевать всем на мою память, потому что доказательств нет.