Русская фантастика 2013_[сборник]
Шрифт:
Не всем.
Я крадусь вдоль стены, вздрагивая то от шелеста внезапно ожившего кондиционера, то от звякнувшей далеко в подвале кнопки вызова лифта. В руках у меня теплый сверток — моя дочь. Я не успела придумать ей имя. Наверное, я уже не узнаю, как ее назовут. Прямо по коридору отсек, в котором за прозрачной перегородкой расположились одинаковые кювезы с детьми. Медсестры нет, минуту назад она вышла за вакциной. Осторожно вхожу. Сердце в груди колотится, но я почти не ощущаю этого. Оно вне ритма, а значит, все равно что вне меня. Передо мной семь кроваток — здесь мальчики, матери которых съехались со всех пригородов, даже из других областей. Потому что у нас лучший иммунологический
Прямого запрета здесь находиться нет, но вряд ли кому-то придет в голову прийти в процедурный отсек. Женщины отдыхают после родов. У меня мало времени, медсестра вот-вот вернется.
В крайнем справа кювезе темноволосый, такой же, как Гюнтер и я, малыш. У него на ручке бирка с фамилией — Вернике. Такая же, как у его сестренки. К счастью, никаких катетеров нет, их сняли перед иммунизацией, а после введения вакцины поставят снова. Если это необходимо. Осторожно перекладываю девочку на левую руку — очень боюсь уронить. Прижав малышку к себе, наклоняюсь и, аккуратно подведя локоть под спинку мальчику, достаю его из кроватки. Он не спит, смотрит на меня. Вернее, меня он видеть еще не может, взгляд не фокусируется. Но он чувствует мой ритм, я уверена. Кладу девочку на его место, одной рукой снимаю с нее распашонку — в кювезах тепло, на мальчиках только памперсы. У моей дочери редкий светлый пушок на голове — наверное, будет блондинкой, как бабушка.
Но никто не станет разглядывать детей. Фиксируется только вес, длина тела и параметры крови. Остальное неважно. Надеваю распашонку на своего сына и выхожу из отсека. Титаническим усилием воли заставляю себя не броситься тут же бегом по коридору, а стоять у прозрачной перегородки. Неведомо каким чувством определяю: медсестра уже появилась в конце коридора и видит нас. Меня и моего Отто, так я назвала мальчика.
— Пришли посмотреть на сыночка, фрау Вернике? — заученно улыбается женщина. — И девочка у вас чудная!
Она слегка кивает на моего сына.
— Да. Да, вы правы, — отвечаю я светло-зеленой спине. Медсестра входит в отсек. Конечно же, она не помнит, как выглядят дети.
Дальше — самое трудное. Медленно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и размеренным шагом иду по коридору. Путь назад в палату очень длинный. Но я не должна спешить, иначе все испорчу.
Я приближаюсь к двери в палату, а за моей спиной медсестра вводит моей дочери иммуномодулятор. После этого детям дадут синтезированное молоко. О том, что ребенок не того пола, персонал узнает чуть позже, когда придет время менять памперс. Возможно, это случится сразу после кормежки. А если повезет — только после сна.
Наконец возвращаюсь в палату, в этот момент над кроватью включается желтая лампочка и остается гореть. Это значит, мой ребенок только что получил ви-талонг-14. Не тот ребенок, которому государство милостиво предоставило эту возможность. Но государству придется смириться.
Быстро одеваюсь, благо костюм, в котором я приехала сюда, и плащ тут же в палате в шкафу. Затягиваю пояс на непривычно сузившейся талии. Надеваю плащ, быстро заворачиваю Отто в розовое одеяло. Буду корчить из себя ретроградку — некому принести комбинезон для малыша, у меня нет родственников. Покупать детские вещи заранее не принято — старинная примета. А если заказывать по Интернету, уйдет несколько часов, а времени совсем мало. Теперь не забыть бы главное — социальный полис молодой матери. К счастью, он временный и в течение суток после выписки — а в наше время ухода по собственному желанию — легко меняется на полис молодого отца. Об этом вряд ли кто-то знает, потому что никто никогда так не делает.
Мой путь от двери палаты к лифту свободен. Нажимаю кнопку, двери открываются,
Выходя из лифта, смешиваюсь с потоком посетителей центра, медиков, технического персонала. Спешу в метро-узел. С ребенком я одна, но удивления не вызываю: эпоха торжественных встреч любимой жены и отпрыска с цветами и фанфарами у главного выхода прошла. Как ушли и понятия «жена», «семья», «любимая». Есть инстинкты, есть репродуктивные обязанности, есть опека и социальная страховка. А еще есть закон — несовершенный, чем я собираюсь воспользоваться.
Вагонетки приходят одна за другой. Я сажусь в очередную, набираю кнопками маршрут. Можно, конечно, задать только адрес, но тогда путь будет длиннее на семь минут. — по стандартному направлению. А мне дорога каждая секунда, хотя я больше и не ощущаю их течение.
Проспект Реорганизаторов, дом 12. Мы останавливаемся и выходим в подвале у лифта. Мой сын просыпается и начинает негромко плакать: ведь время кормления он пропустил. Я боялась этого момента, но все равно не подготовилась: не представилось возможности украсть бутылочку. Конечно, в квартире Гюнтера наверняка есть универсальный синтезатор, который одинаково качественно и безвкусно производит молочные продукты для любого возраста: с молочной кислотой и без, концентрированные и не очень, с микроэлементами и даже, как утверждают некоторые фирмы, с полезными бактериями. Но мне сейчас предстоит важный и тяжелый разговор. Решающий, от которого будет зависеть жизнь моих детей. И может быть, моя тоже. Возможности заниматься приготовлением питания не будет, поэтому я захожу в лифт, нажимаю кнопку этажа и даю ребенку грудь. Первый и последний раз.
Ребенок жадно хватает сосок, а я просто держу его на руках. Что я чувствую? Умиление? Мне не до того. Материнскую любовь? Я не знаю, что это. Возможно, не потеряй я чувство ритма, я смогла бы испытать что-то похожее на единение с моим сыном. Но я ничего такого не испытываю, у меня вообще нет никаких эмоций. Только одна мысль: я должна убедить Гюнтера.
Завтра все газеты будут кричать о неслыханно дерзком поступке. Церковь осудит меня. Общественное мнение подвергнет порицанию. Ну а суд… выполнит свою работу. Но я-то знаю, как они все ошибутся.
Двадцатый этаж, я выхожу. Дверь квартиры прямо напротив, нажимаю кнопку звонка. Отто как раз насытился и спит, довольный. Для такого малыша он проделал огромную работу. Гюнтер открывает дверь. Он высокий и черноглазый, а его волосы цвета воронова крыла — такие же, думаю, будут у Отто — все еще густые и блестящие, и ни одного седого, хотя, по меркам нашего общества, Гюнтер довольно пожилой человек, ему тридцать три.
Ожидаю криков, ругани, захлопывания двери перед носом. Но он лишь пару мгновений смотрит на меня — на нас — потом молча пропускает в квартиру. И, только закрыв дверь, изрекает:
— Что ты здесь делаешь, Эмма?
Заготовленные слова куда-то испаряются. Вдруг понимаю, что все это не то. Гюнтер не сентиментален, он обычный мужчина. К тому же он никогда не любил меня. Идея убедить его спасти собственного сына кажется мне сейчас несусветной глупостью. Только эта глупость будет стоить мне свободы.
Не могу ни говорить, ни плакать, просто стою, привалившись спиной к стене, на руках у меня спит наш сын, рожденный по контракту. По договору перед государством. Оно должно обеспечить обоих детей. Гюнтер мне ничего не должен, он только донор, и он знает об этом. И я это знаю.