Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие
Шрифт:
Уместно напомнить, что «Степь» и «Огни» – все же не «экспериментальные» произведения в узком смысле. Ко времени их написания Чехов был уже известным беллетристом и успел создать так много, что ныне те его творения занимают шесть томов полного собрания сочинений. Это примерно треть всего им написанного. «Степь» и «Огни» просто знаменуют творческий перелом. В них наиболее зримо и радикально воплотились чеховские искания, интересующие нас в связи с темой синтеза прозы и поэзии. Так и бывает обычно с первыми произведениями, пишущимися художником в новой для него манере, поскольку в них «находки» применяются наиболее интенсивно, комплексно – то есть с удобной для анализа выразительностью.
А.П. Квятковский весьма точно сформулировал то, что проза «как стилевая категория противоположна поэзии... Характерная черта прозы – отсутствие законченной системы композиционных повторов, присущих поэзии» [321] .
321
Квятковский А.П. Поэтический словарь. С. 224.
Наблюдения, делавшиеся выше над фетовским стихотворением, в основном могли бы быть повторены применительно к чеховской «Степи». Прозаический текст всегда остается более объемным, чем лирическое стихотворение, потому переплетение ассоциаций в нем не может быть столь же наглядным. Однако все же в «Степи» такое переплетение, являющееся следствием повтора слов, обозначающих определенные детали, налицо.
«Вертикальные» и «перекрестные» связи: постоянный возврат к однажды упомянутым вскользь «мельнице», «холмам», «песне» и т.д. и т.п. – все это своеобразно организует здесь содержание. Возьмем удобную своей наглядностью деталь «мельница» и проследим ее бытование на страницах повести.
Впервые «далеко впереди» увиденная мельница напоминает маленькому герою «Степи» Егорушке «человечка, размахивающего руками» (VII, 16). Существенно, как увидим из дальнейшего, что это «маленький» человечек. Второе ее упоминание вводится уже в более широкий ассоциативный контекст: «Летит коршун... плавно размахивая крыльями, и вдруг останавливается, точно задумавшись о скуке жизни... и непонятно, зачем он летает и что ему нужно». И тут же: «А вдали машет крыльями мельница» (VII, 17). Уже по этим двум упоминаниям можно почувствовать, что содержание действительно развертывается по свободно-ассоциативному, а не причинно-следственному принципу (обычно характерному для развития действия в «объективных» прозаических жанрах).
Следующее, третье, упоминание мельницы закрепляет ассоциативный ряд «маленький человечек» – «мельница» – «птица»:
«Вдали по-прежнему машет крыльями мельница и все еще она похожа на маленького человечка, размахивающего руками» (VII, 18).
Многократное повторение вполне естественно поднимает в читательском сознании вопросы, спровоцированные такой фиксацией детали: отчего машет крыльями мельница? Отчего размахивает руками (в прямом смысле) маленький человечек? Отчего людям, ощущающим свою малость, свойственно «размахивать руками» (в переносном смысле)? В чем смысл движения людей через степь? В чем смысл их движения по жизни? и т.д. и т.п. Именно такого рода вопросы занимают Егорушку в пути. По мере накапливания новых впечатлений будут усложняться обертона подобных вопросов, они будут приобретать все более обобщенно-философский характер. Соответственно по Мере «наматывания» таких ассоциативных обертонов «мельница», давшая «первотолчок» размышлениям Егорушки, все более символизируется, утрачивая предметно-конкретный облик реального степного сооружения, служащего для конкретных бытовых человеческих нужд. И вот в нужный момент Чехов энергично возвращает этой детали реалистическую конкретность: мельница наконец появляется «совсем близко», когда путники могут «разглядеть ее два крыла. Одно было старое, заплатанное, другое только недавно сделано из нового дерева и лоснилось на солнце» (VII, 19). Зорко подмеченная, но именно в прозе естественная подробность дополнительно осложняет ассоциациями сложившийся в итоге предыдущих повторов образ мельницы.
Отметим настойчивость стремления Чехова изображать, как это происходит с мельницей, одни и те же предметы и явления с двух разных точек зрения: возвышенно-поэтической и реально-прозаической, давая им сразу и переносное и прямое осмысление. Характерно, что при первой публикации в «Северном вестнике» намерение автора сцементировать эти две противоположности воедино проступало еще резче. Ассоциативные параллели, повторы были здесь более «педалированы». Чехов уменьшил впоследствии количество повторений многих деталей (при вычитке в корректуре «Степи» для своего собрания сочинений в издательстве Маркса). Например, снято было им и ныне не публикуется в массовых изданиях следующее выразительное место: «Далеко-далеко замахала крыльями мельница, похожая издали на человечка, размахивающего руками; на этот раз у нее было такое презрительное выражение, как у Соломона, и она насмешливо улыбалась своим лоснящимся крылом...» (VII, 524). Этот фрагмент, где в рамках одной фразы соединены оба ракурса изображения мельницы (символический и реально-бытовой) и где все размышления о «маленьком человечке», размахивающем руками, неожиданно переброшены на Соломона с его утрированно вызывающим поведением, – весьма характерен.
Здесь наглядно проявляется то ассоциативное напряжение, которое разлито в повести всюду. Но позднему Чехову уже нет нужды чрезмерно акцентировать давно отшлифованный творческий прием (повтор как принцип), и он снимает данный «круто замешенный» пассаж, корректируя, таким образом, молодого Чехова периода «бури и натиска»... Впрочем, несмотря на проведенную для собрания сочинений ликвидацию излишества повторений, повесть сохранила весь прежний «ассоциативный» костяк. Сохраненные Чеховым при саморедактуре повторы вполне выдерживают повысившуюся смысловую нагрузку.
Так, последнее упоминание мельницы в повести весьма оригинально и органично венчает цепь ассоциаций: «Ветряк все еще не уходил назад, не отставал, глядел на Егорушку своим крылом и махал. Какой колдун!» (VII, 20). Дальше следовал кусок текста, снятый затем Чеховым и в современных изданиях (кроме академических) отсутствующий: «Маханье крыльев, зной и степная скука овладели всем существом Егорушки. Он застыл и окоченел, как коченеют от мороза, ни о чем не думал, ничего не ждал и изо всех сил старался не глядеть на мельницу...» (VII, 522). Мотивы снятия автором этого фрагмента с его несколько выспренней философией, достаточно ясны. В итоге оставленное композиционно выделяется, и «колдун» эффективно играет роль пуанта, своеобразной узловой точки, притягивающей к себе все предыдущие упоминания мельницы.
Поскольку ассоциативные семантические построения, как уже говорилось в предыдущем разделе, не перелагаемы без потерь на язык логического рассуждения, постольку описать все, что автор сумел выразить «мельницей», не представляется возможным. Добавим лишь один момент, связанный, кстати, с проблемой чеховской блестящей иронии. Ирония еще более осложняет семантику отмечавшегося ассоциативного ряда «мельница» – «птица» – «маленький человечек», поднимая в нем наряду с возвышенным, философско-поэтическим пластом пласт прагматико-комический, то есть низовой. На постоялом дворе Егорушка замечает «маленькую мельничку, которая своим треском отпугивала зайцев»; Моисей Моисеич «взмахивал фалдами, точно крыльями» (VII, 30); Соломон же был схож с «ощипанной птицей» (VII, 31). В итоге повторы «мельница» и «птица» объясняют характеры обоих «маленьких человечков» лучше, а главное – компактнее, чем это можно было, бы сделать традиционно-прозаическими способами – подробной обрисовкой портретов и последовательным описанием поведения обоих.
Наблюдая подобные повторы в произведениях Чехова, мы снова и снова убеждаемся, что система ассоциаций, порождаемая повторяющейся деталью, значима несравненно в большей степени, чем какая-либо из этих деталей сама по себе. Для повтора избираются зачастую детали внешне незначительные и «символического» потенциала в себе словно и не таящие. Таков, например, поразительно настойчиво упоминаемый Чеховым на страницах «Степи» пряник. Подаренный Егорушке Моисей Моисеичем и его супругой, он начинает на страницах произведения некую автономную жизнь и, так ни на что в сюжете и не повлияв, ничего не изменив в судьбе мальчика, к которому попал, после пятого упоминания исчезает в пасти собаки. Можно ли, однако, полагать, видя автономию этой пятикратно повторенной детали, что она безразлична к содержанию повести? Отнюдь нет. Всякий раз напоминая о себе очередным появлением, «пряник» неизбежно возвращает сознание читателей к предыдущим ситуациям, которые ранее уже были им, так сказать, фиксированы. Он семантически связывает переживания Егорушки после расставания на полдороге с дядей Кузьмичевым и о. Христофором. Ассоциативно сплетенными будут благодаря «прянику» сцена на постоялом дворе, гроза, ливень, ночлег в душной избе и солнечное утро в незнакомом городе, то есть эпизоды, расставленные в повести событийно довольно далеко друг от друга и не имеющие между собой ощутимой причинно-следственной связи. Тем самым повтор данной детали, не оказав воздействия на сюжет как таковой, существенно повлиял на общее содержание повести. Он опять как бы смотал «нить повествования» в компактный «клубок ассоциаций», регулярно возвращая сознание читателя к тому, что было ранее, заставляя его вспомнить, перепонять, по-новому пережить ранее прочитанное.