Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

КИТАЙСКАЯ ШКАТУЛКА

Небольшой ларец. Наверху дракон. Красок нежен цвет. Потемнел лишь лак: Соблюдая обряд, красоты закон. Рисовал его несравненный маг. И сквозь цепь годов, через много рук, Меж кудрявых туч изогнув хребет, Сторожа дворец, — тайный враг иль друг, Пролетал дракон, как туманный бред. И в него, дрожа, не полночный вор, При одной свече ростовщик-купец Сыпал серебро, свой дневной позор, И двойным замком запирал ларец. И в него, смеясь, — хорошо любить! — Мандарина дочь убрала подвес, Баночку румян, жемчуг, яшмы нить И любовный вздор молодых повес. И неверный раб, хоть годами стар, Пав на землю в прах, полотна бледней, Принимал ларец, богдыхана дар, А на дне шнурок вился, словно змей. Исходя огнем, молодой поэт — («Пруд — луна — пион») ночи так тихи — Куртизанки Сун воспевал портрет, Ей

тайком в ларце отсылал стихи. Старичок монах, нищий и мудрец, Собираясь в путь, в отдаленный храм, Чашу, свиток сутр, четки клал в ларец, Дело жизни всей посвятив богам. Так скользит любовь, так скользит пророк, Сводит с жизнью беспристрастный счет. На ларце дракон, воплощенный рок, Продолжает в даль, в вечность свой полет. Он летит один между синих струй, Средь кудрявых туч, через цепь веков, Изогнувши мост золотых чешуй, Равнодушный к лжи человечьих снов. Январь 1941 Пекин

ФЕНИКС

Девочка скользнула, торопливо Стянутыми ножками ступая. На восток, где одинокой ивы На траву ложилась тень густая. Серебром браслетов прозвенела, Оглянувшись, нет ли там погони: Вдруг увидит мать, что так, без дела Скрылась помечтать на этом склоне? Желтолицая, глаза раскосы, Разметались рукава халата, Красной шерстью перевиты косы, В волосах горит цветок граната. Хорошо сидеть, обняв колени, На причале у реки любимой И следить, следить, как в грязной пене Щепки по воде несутся мимо. Мимо, вдаль, куда-то — неизвестно. К новым городам, в жару иль стужу, И она, покинув это место, Уплывет на лодке вместе с мужем. А теперь смыкаются ресницы От объятий алого заката. Что? Из солнца вылетает птица, Осиянна, радужна, крылата. Будто птицы с материнских чашек! Ближе. Ослепительно сверкнула Яркой молнией цветных стекляшек. Девочка в том блеске потонула. А потом от всех блюла ревниво Тайну лучезарного виденья Птицы царственной под сенью ивы. Протекли года с того мгновенья — Девочке правления кормило Рок вручил, отметив: пронеси! И она в историю вступила С августейшим именем Цы Си.

РОССИЯ

О, Русь! Утерянная скиния, Куда нам заповедан вход, Среди снегов в узорах инея, Где вьюг нестроен хоровод: В лесной глуши ты дышишь тайною. Как кипарисовый киот, И лишь тропинкою случайною Наш вестник до тебя дойдет. Через века — веками строилась — Нам принесла ты благодать, И много светлых упокоилось, Тебя пришедших защищать. И много темных с дерзновением Искали троп, чтобы сломить Тебя, но тайным мановением Судьба спряла иную нить. И вот теперь стоим, усталые, На рубежах иных времен И верим: вспыхнут зори алые, Рассеивая скучный сон.

«Четвертый раз расплавленный металл…»

Четвертый раз расплавленный металл Налили в форму, слаженную туго, Но колокол опять не зазвучал, И спрашивали люди друг у друга: «За что на нас прогневался Господь? Все эти неудачи не случайны». И мастер изнурял постами плоть, Моля открыть ему звучаний тайны. Открыть на все терзания в ответ Тот перезвон серебряного сплава, Который, словно ангельский привет, С холма на холм несется величаво. В его ушах струится этот звон, То уходя, то подступая снова. «Любовь и жертва! — пел, казалось, он, — Любовь и жертва!» — два заветных слова. И сердце мастера все расцвело, В его груди заискрившись огнями: Несказанно-блаженное тепло!.. Все человечество с его грехами, Приняв, он безвозвратно полюбил, Ему хотелось о сладчайшей жертве Петь колоколом из последних сил… Один прыжок — в объятья красной смерти. Искали мастера, но не нашли, Отливку без него благословили, И звон прошел во все концы земли, Единственный по красоте и силе.

КАМЕЯ

Мастер, к станку наклонясь, точит овал сардоникса. И под нажимом резца рушатся стены веков: Вот выступает, угрюм, профиль орлиный поэта. Без Беатриче и рай муками ада томит.

ПОЭТ

Пусть нам скажут: «Поэт нам не нужен», — Пусть смеются над нами в лицо — Мы, поэты, смыкаемся туже Не в кружок — в золотое кольцо. Пусть, насмешливо вздернув плечами, Разжиревший и наглый торгаш Процедит размалеванной даме: «Я бы отнял у них карандаш». Но когда на душе неуютно. Дождь дворы заливает кругом, И, казалось бы, тут не до лютни, Если входишь в нетопленый дом, Мы подсядем к пустому камину, И пустой загорится камин: Я платок полинялый накину — Горностаевый мой палантин. И уйдем в недоступные страны Мы жемчужной тропой в пустоту, Где певуче-цветные обманы Нам покажут в глаза Красоту. Мы увидим такие рассветы, О каких торгашам не мечтать: Только дети, глупцы и поэты Сохраняют еще благодать… Пусть фонарь отражается в луже, Освещая скупое крыльцо — Мы, поэты, смыкаемся туже Не в кружок — в золотое кольцо.

МЫ ПЛЕТЕМ КРУЖЕВА

В отсыревшем подвале у ткацких станков Толпы девушек нити ткут. Те слепые ткачихи живут без снов, Ибо вечный удел их — труд. Они трудятся утром, сгибаются днем, Даже ночью шуршит челнок, И всегда в темноте — для чего с огнем? — Не кончая, кончают урок. И испуганно радость зовут бедой, И сердца одевают льдом, А жестокая смерть непреклонной рукой Их уводит в свой вечный дом. Но сказала одна: «Я раскрою глаза!» И другая: «Ведь я же не крот! Пусть захватит, закружит, затреплет гроза, Мы изменим станка поворот! Нам раздвинется небо — крутой водоем, И душа затрепещет, жива. Пусть растают сердца! Мы не ткем, мы не ткем, Мы плетем кружева!»

ЮСТИНА КРУЗЕНШТЕРН-ПЕТЕРЕЦ

РОССИЯ

Проклинали… Плакали… Вопили… Декламировали: «Наша мать!» В кабаках за возрожденье пили, Чтоб опять наутро проклинать. А потом вдруг поняли. Прозрели. За голову взялись: «Неужели? Китеж! Воскресающий без нас! Так-таки великая! Подите ж!» А она действительно, как Китеж, Проплывает мимо глаз. 28 июля 1944

ДОМ

Холодный опустевший дом, И тишина, и пыль, и мрак — Дом выстроен был кое-как И обречен давно на слом. А все ж он был кому-то мил, И кто-то в нем когда-то жил Еще недавно иль давно, И кто он был — не все ль равно. Я мертвого не разбужу, Я тихо сяду на скамью И ношу тяжкую мою Бесшумно рядом положу. Багаж мой — паспорт да портплед, Стихов немного, много лет, Да сердце, ставшее сухим, Как будто вовсе не моим. Да, в этом сердце не сыскать Тех чувств, что раньше бились в нем, Но отчего же странный дом Меня заставил задрожать? Простой некрашеный фасад, Подслеповатый окон взгляд, И челюстью вперед крыльцо — Совсем знакомое лицо. Мое лицо… морщин моих Я вижу на стенах узор, И плющ, как головной убор На волосах моих седых. Я зеркала не сберегла, Но всюду, всюду зеркала, И чем они мутней, темней, Тем сходство скорбное полней.

ДЫМ

Уходя от родины навеки, Не гляди на дым, А зажмурь заплаканные веки, Крепко их зажмурь. Дым не раз еще увидишь снова, Но таким седым Может быть он только у родного Дома — в годы бурь. И еще не раз глаза усталой Ты протрешь рукой И подумаешь о том, как мало Свой любил ты кров, И еще не раз слеза ресницы Обожжет тоской, Это зов далекий возвратится, Это — дыма зов.

«Когда-то… мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты…»

Когда-то… Мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты. Могли пригодиться — поход предстоял не один. О, я их хранила самоотверженно, свято, Как честь их хранила. Таила от мамы, от брата И плакала после над шуткой — над ящиком мандарин. И снова у ящика. Не мандарины — гранаты. Приказано сдаться. Граната в руке у меня. Но как они счастливы, глупые эти солдаты, Что больше не будет ни пороха, ни огня. Бегут не в защитном. Успели одеться в халаты, У каждого в мыслях жена, или мать, или сын. Взорвать их? Имею ли право? И я положила гранату, Хозяйка их жизни, как в вазу кладут мандарин.