Русская повседневная культура. Обычаи и нравы с древности до начала Нового времени
Шрифт:
Академия сыграла большую роль в развитии просвещения в конце XVII и первой половине XVIII века. Из нее в царствование Петра I вышел математик Магницкий, позже — Ломоносов и историк Бантыш-Каменский, в царствование Екатерины II там учился будущий митрополит Московский и историк Платон. Впоследствии академия]была перенесена в Свято-Троицкую Сергиеву лавру.
Голицын вновь разрешил дворянам посылать детей на учение за границу, приветливо относился к иностранцам, ратовал за свободное общение с ними. В Москве князь жил в великолепном дворце, с европейским внутренним убранством. Главной достопримечательностью дворца была огромная по тем временам библиотека, насчитывавшая сотни томов.
В XVII веке в русских городах преобладали
Мало чем от этих построек отличался и царский дворец, который представлял собой пеструю группу разных зданий, стоявших без всякого порядка. Построены они были большей частью из дерева, реже из камня. Главным украшением была резьба по дереву: резные потолки, окна и двери.
Обычной мебелью были лавки, которые устанавливались вдоль стен. Стекол тогда еще не знали, поэтому в окна вставлялись кусочки слюды. Иногда слюду расписывали красками, в том числе всякими сказочными сюжетами. В каждой комнате обязательно были иконы.
Европейцы обращали внимание на обилие в российских городах, особенно Москве, церквей и часовен как каменных, так и деревянных. Культовые постройки были при монастырях, в городских усадьбах крупных феодалов, но большинство их стояло на посаде. Традиционно считалось, что в Москве по большим праздникам звонили «сорок сороков». Колокола называли тогда «тяжкие», а звонить во все колокола значит «звонить во все тяжкие». И так как это происходило во время праздников, то все сопровождалось весельем, гулянием. Отсюда: «пуститься во все тяжкие».
Когда звонили в большой кремлевский колокол, «он издавал звук, подобный грому. Не только стоящие подле не слышат, что кричат друг другу, но и те, которые находятся внизу, и даже те, которые стоят в соборе и в других церквах».{72}
Настоящим бичом городов являлись, как и прежде, пожары. Они случались часто, особенно в летнее время. Причем в качестве причин пожаров отмечались как беспечность, так и поджоги. В почти целиком деревянном городе предписывалось пользоваться огнем крайне осторожно. Как писал побывавший в Москве архидиакон Антиохийской Православной церкви Павел Алеппский, «всякого, у кого заметят дым, выходящий из дома, тащат, бьют, заключают в тюрьму и берут с него большой штраф».
Вековой опыт борьбы с пожарами говорил о том, что следует избегать скученности построек, строго придерживаться интервалов между ними и определенной ширины улиц и переулков. Но эти выработанные горьким опытом правила нередко нарушались, и в результате — бороться с огнем оказывалось чрезвычайно трудно.
При возникновении пожара били в набат в ближних церквях, на кремлевских стенах особые дозорные также звонили в колокол. Тушить пожар вменялось в обязанность жителям той слободы, где он возник. Особые команды стрельцов разбирали близлежащие к очагу пожара постройки, чтобы огонь не распространялся дальше. Тем не менее огонь часто охватывал целые городские кварталы.
Самым памятным в XVII веке был пожар 1626 года. Он начался в Китай-городе и перекинулся на Кремль. Дул сильный ветер, а улицы и переулки стояли тесно. Помимо тысяч строений, огонь уничтожил архивы и почти все текущее делопроизводство московских приказов. Но всякий раз после пожара Москва восстанавливалась довольно быстро. В городе даже существовал специальный рынок, где можно было купить готовый деревянный сруб{73}.
Наряду с пожарами всеобщим бедствием — правда, гораздо более редким — являлись эпидемии. В течение нескольких месяцев в 1654 году в Москве свирепствовала чума. Ежедневно люди умирали сотнями, а в разгар эпидемии — тысячами. Москвичи гибли целыми семьями, дворами и даже улицами, не всех умерших хоронили вовремя, и трупы подолгу лежали прямо на дороге. Ввиду спешного отъезда из Москвы царской семьи, патриарха и властей городское управление было дезорганизовано, никто не боролся с воровством и грабежами, хозяйственная жизнь замерла. Лишь зимой, в декабре, чума прекратилась, но последствия ее ощущались весь следующий год. Так, посетивший Москву в это время Павел Алеппский писал, что город безлюден, а большинство домов стоят пустыми.
Считается, что всего во время этой эпидемии погибло до 150 тысяч человек, и это при том, что в XVII веке население Москвы не превышало 200 тысяч. Почти полностью вымерло население городских усадеб крупных бояр и большинство тяглых посадских людей{74}
На годы жизни и правления Алексея Михайловича вообще выпало немало тяжелейших испытаний. Преодолевать их помогал царю добродушный характер, так что он заслужил у своих подданных прозвище Тишайший.
Как отмечали современники, царь имел наружность довольно привлекательную: белокожий, румяный, с красивой окладистой бородой, крепкого телосложения и с кротким выражением глаз. В подтверждение поговорки «Глаза — зеркало души» характер Алексея Михайловича тоже вполне соответствовал эпитету «кроткий».
Впрочем, «кротость» не помешала Алексею Михайловичу всегда иметь при себе так называемый «чемоданец», сделанный из сафьяновой кожи да еще украшенный драгоценными камнями. В «чемоданце» царь всюду возил с собой кольчугу весом в 15 килограммов. «Тишайший» хотел быть готовым в любой момент к сражению. Но что верно — то верно: чрезмерной воинственностью Алексей Михайлович не отличался.
Зато любил соколиную охоту и написал до сих пор единственное пособие на этот счет — «Уложения сокольничья пути». Часто этот трактат упоминают и под другим названием: «Охотничья уложения». Эпиграф к нему — «Делу время, а потехе час» — стал поговоркой, бытующей и сегодня. Тон царского письма носит лирический оттенок: «Зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча…»
Соколиной охотой Алексей Михайлович увлекся не сразу, а после одного случая, а до того на первом месте у него была медвежья охота; в этом он ничем не отличался от своих предшественников на престоле. Как-то раз, согласно легенде, царь отправился под Звенигород на медведя. И тут случилась странная вещь: оказавшись в лесу близ Саввино-Сторожевского монастыря, Алексей Михайлович вдруг обнаружил, что сопровождающие его люди куда-то подевались и он остался один, безоружный. Не успел царь изумиться происшедшему, как из чащи вышел голодный медведь. Дело могло кончиться пресечением еще одной династии, но, к счастью, невесть откуда появился благообразный старец, и медведь под его строгим взглядом ретировался. Старец, прежде чем оставить царя, сказал, что он инок монастыря Савва, но позже, явившись в обитель, Алексей Михайлович такого инока не нашел. И, только взглянув на икону преподобного Саввы, понял, кто его спас. После этого Алексей Михайлович навсегда отказался от идеи звериной травли.
В те времена в Европе тоже увлекались соколиной охотой, но тамошние масштабы несопоставимы с российскими. У Людовика XIII (король Франции в 1610–1643 годах), например, было 140 ловчих птиц, а у Алексея Михайловича — три тысячи; царских соколов от всех прочих отличали золотые и серебряные колокольчики. По преданию, Алексей Михайлович увековечил своего любимого сокола Ширяя — в Москве до сих пор есть Большая и Малая Ширяевские улицы.
«Тишайший» царь вообще любил животных; он души не чаял в своем коте и даже заказал заграничному мастеру его портрет. Этот портрет сохранился, но определить породу кота по нему затруднительно; не исключено, что это один из предков знаменитой русской голубой породы. Существует версия, что кот дикий; даже указывается, что, возможно, его привезли из Казани. Есть сведения, что его подарил царю патриарх Никон, сам большой кошатник. Документально засвидетельствовано, что один из котов Никона ходил везде и всюду за патриархом как привязанный. И когда патриарх попал в опалу и вынужденно удалился в Новый Иерусалим, то взял с собой любимого кота.