Русская религиозная философия
Шрифт:
И в самом деле, после этого Флоренский больше не работает над созданием целостной религиозно–философской системы. Последняя работа в этой области, как бы прощание с сугубо богословским миром, — это лекции по философии культа. Они были изданы лишь много лет спустя, посмертно, и, пожалуй, вызвали самую резкую критику.
Сложный и противоречивый человек был отец Павел. Он кончил Московский университет как блестящий математик, его оставляли при кафедре. Математика была для него своеобразной основой мироздания. В конце концов, в дальнейшем он пришел к мысли, что вся видимая природа в итоге может быть сведена к неким незримым опорным точкам. Вот почему он так любил Платона, ибо для Платона невидимое было источником видимого. Всю жизнь Павел Флоренский любил Платона, изучал Платона, толковал его. И надо сказать, что это не удивительно. Английский философ Уайтхед говорил,
Немалое влияние на Флоренского в студенческие годы оказал Владимир Соловьев. Надо сказать, что оба они были платониками, обоих волновали проблема духовной основы бытия и тема таинственной Софии — Премудрости Божией. И, может быть, поэтому Флоренский старался оттолкнуться от Соловьева, он почти не ссылается на него, а если ссылается — то критически. Между тем в истории мысли они стоят очень близко, ближе, чем подозревал сам Флоренский.
Но математика не стала его подругой на всю жизнь. Он оставляет научные занятия, переселяется в Сергиев Посад, поступает в Духовную академию. Андрей Белый, который знал его в эти годы, нежно и иронично говорит об этом юноше с длинными волосами, вспоминает, что его называли «нос в кудряшках», потому что у Флоренского было смуглое лицо, доставшееся от армянской матери, гоголевский нос и длинные курчавые волосы. Он был небольшого роста, хрупкого сложения. Говорил тихо — особенно потом, когда поселился в монастыре, он невольно усвоил себе такой монастырский стиль поведения. Когда в 1909 г. открыли памятник Гоголю (настоящий памятник Гоголю — не этот истукан, который сейчас стоит на бульваре, а тот, который теперь во дворе) и сняли материю, один человек воскликнул: «О, так это же Павлик!» Действительно, и эта согнутая фигура, и эти волосы, и этот нос — все это было удивительно похоже.
Сергей Иосифович Фудель, церковный писатель, умерший лет 15 назад, житель Сергиева Посада, сиделец, сын известного московского протоиерея Иосифа Фуделя (который был другом Константина Леонтьева), в юные годы сталкивался с Флоренским. Он описывал мне его внешность, жесты и говорил, что больше всего он походил на ожившую египетскую фреску. Можно было долго слушать его тихий разговор с отцом, рассказывал он; не всегда было понятно, о чем они говорили, но там мешалось все: и дамские моды, которые являются точным индикатором, определяющим стиль данной цивилизации; и какие-то оккультные опыты; и тайна красок икон; и какие-то тайные, глубинные значения слов — Флоренский на всю жизнь сохранил филологический и философский интерес к смыслу того или иного слова.
У него был друг — Сергей Троицкий, к которому Флоренский в юности был очень привязан. Разлука с этим другом жестоко его ранила: Троицкий уехал в Тифлис и там через несколько лет трагически погиб. Ему и была посвящена главная из напечатанных до сих пор книг Флоренского, которая называется «Столп и утверждение Истины».
Книга вышла в 1914 г., но имела большую предысторию. Когда он учился в Духовной академии, его интересовало все. Он погрузился в библиотеки, изучал древние манускрипты, символы. Андрей Белый вспоминает, что Валерий Брюсов внимательно слушал его разъяснения, когда он толковал ему какие-то эмблемы, монограммы. Флоренский очень любил генеалогии. Владимир Фаворский, известный художник (я думаю, вы все его знаете), впоследствии нарисовал для Флоренского экслибрис: на нем изображен рыцарь, пронзенный стрелой, в руках у него — свиток с генеалогией. Каждый может это понимать, как ему вздумается, но рыцарь всегда напоминает об аристократизме и внимательном отношении к предкам.
Флоренский хотел в своем творчестве быть только интерпретатором огромного наследия — литургического, литературного, философского, богословского. В «Столпе» он просто прячется за этим. Но это только лишь метод, особый метод — назовем его, скажем, «литературно–научным измерением». У него были свои мысли, свои подходы, и надо только уметь находить и прочитывать, что кроется за тем обилием материала, который он дает.
Флоренского очень влекло ко всему таинственному. По некоторым сведениям, в молодости он занимался и спиритизмом, и всякого рода оккультными вещами; естественно, потом он от этого оттолкнулся. Одна из его ранних статей как раз и была направлена против оккультизма. Но для него оставалось проблемой, как познать оккультные вещи, не прикоснувшись к ним на опыте. Это всегда было для него камнем преткновения и своеобразным соблазном.
В
Надо отметить, что миф о том, что выдающиеся иерархи того времени относились к его теории враждебно, мало обоснован. Прежде всего, ректор нашей академии епископ Феодор — человек весьма ортодоксальный — высоко оценил главную работу Флоренского «Столп и утверждение Истины» (эта работа стала его диссертацией). Она действительно наполнена множеством спорных концепций, неожиданных выводов, нетривиальных подходов. Но епископ Феодор показал здесь свою широту. Говорили, что знаменитый Антоний Храповицкий, митрополит, человек с очень острым языком, сказал, когда прочел «Столп», что это букет ересей или хлыстовский бред. Неизвестно, точно ли это, но по документам, по письмам известно, что впоследствии митрополит Антоний относился к Флоренскому с большим уважением, как и многие ученые, богословы, философы. Булгаков — так просто горячо его любил. Василий Васильевич Розанов, человек огромного таланта и ума, но совершенно неуправляемого пера, метавшийся от глубокого антихристианства к глубокой любви по отношению к Церкви, буквально уцепился за Флоренского. Розанов жил в Сергиевом Посаде (и умер там от голода в 1919 г.). Флоренский часто посещал его.
Но таковы были не все. Возглавлявший кафедру нравственного богословия профессор Михаил Михайлович Тареев (тоже довольно крупная фигура в русском религиозном возрождении) считал все направление, которое поддерживал молодой Флоренский, чистым бредом. И заметьте, какова была широта богословской мысли: под крышей одной академии два профессора заведовали кафедрами, рядом, не разделяя взглядов друг друга. Конечно, оба они были христианами, оба были православные, оба были талантливые. Но на дух не принимали друг друга!
Флоренский принадлежал к миру романтики начала века, он был близок к Нестерову, к тому романтизированному образу православия, который тогда только стал возникать в сознании интеллигенции; он был ценителем и эстетом, любителем старины, любителем древней эмблематики, символов. Тареев считал все это гностицизмом, мусором в христианстве, признавал только Евангелие и главным образом — его нравственные основы. Для него «Столп» — это был один вздор. Между ними шла борьба. (Тареев был несколько старше, он умер в 1934 г.) Но эта борьба все-таки всегда велась в рамках джентльменства. Во всяком случае, они до самой революции продолжали работать бок о бок, хотя это было очень трудно. Надо сказать, что вместе с революцией победил Тареев. Флоренский был снят с поста редактора журнала «Богословский вестник», и его место занял Тареев; но журналу уже оставалось существовать недолго: все эти дискуссии были разрешены смертельным недугом, который овладел всей культурой (но разрешены только на тот момент, потом все это возникло вновь).
Когда Флоренский учился и потом работал в академии, на него повлияли два духовных лица: Серапион Машкин, почти никому не известный монах, так сказать, доморощенный философ, и старец Исидор из Гефсиманского скита под Сергиевым Посадом. Оба они в скором времени скончались. Их мысли и дух каким-то образом отразились на книге «Столп и утверждение Истины». Так назвал свою книгу человек, прошедший через бурю сомнений. Эта буря в ней запечатлена. Подзаголовок — «Опыт православной теодицеи» («теодицея» — это старинное слово, придуманное Лейбницем в XVII в., оно означает «богооправдание»: то есть как совместить благого Бога и существование зла в мире).
Если вы думаете, что это трактат, в котором последовательно, систематически излагается какая-то концепция, вы ошибаетесь. Здесь нет глав, а есть письма, обращенные к другу. И это сознательный прием. (Это, кстати, вызывало большое недовольство в академических кругах.) Флоренский при издании книги потребовал, чтобы она была напечатана особым шрифтом. В каждой главе были виньетки, взятые из латинского трактата XVII в., виньетки с подписями, очень лаконичными и трогательными. Почти каждая глава открывалась лирическим вступлением. Ученейшая книга, научные комментарии к которой занимают почти половину текста, с тысячами и тысячами выдержек из авторов древних и новых, написана как лирический дневник. Что это, каприз? Нет, не каприз, это то, что в скором времени в Европе назовут экзистенциальной философией. Это не философия теории, а философия человека — живого человека.