Русская смерть (сборник)
Шрифт:
Пухлыми пальцами она себе налила. Мне даже не предложила. Ну и ладно. Я ведь запах кагора люблю, а не так чтоб особенно внутрь употреблять. Хотя, когда причастие, вкусный был.
– Тепло, всегда тепло. Не как у нас.
– Ну как же на Севере тепло может быть? Это ж не Молдавия.
Она выпила, и мы помолчали.
Пошла дальше.
– Так ты хочешь уйти на пенсию, и чтобы я с тобой в Германию поехала?
– Именно так и хочу, Мария. Официально предлагаю. Чтоб мы с тобой зажили вместе в роскошном доме на острове
Хотел полюбоваться на произведенное впечатление.
Она схватилась руками за немытые волосы. Вот – немытые. Неприятно. Но ладно. Очень много времени на распевки уходит. Репетиции. С арфой и клавесином.
– Что-то ты не продумал, Леня.
Сурово, и уже не «Ленечка». Словно даже трезвеет.
– Я молодая женщина, а тебе-то уже. Сколько осталось. Три года? Пять? Ты о карьере моей подумал? Если что-то на острове с тобой случится, блядь, я там одна буду по этому дому метаться? Или мне в море утопиться? Или канцлер твой на мне женится?
Да. Вот так. Не люблю, когда женщины матерятся. Сам почти нет, и бабам никогда не давал. Особо.
А писательница, видать, действительно утопилась, раз про нее Мария вспомнила. Вот что любовь к женатому мужчине с человеком делает.
Карьера… Карьеру твою я и начал. Не помнишь? Но напоминать, попрекать не буду. Несолидно. Не для председателя президиума.
Я задумался. Перебить она не давала. Мария.
– Я сейчас на заслуженную артистку иду. Что, от всего отказаться?
Уже почти истерика. Не хочу. А заслуженную артистку я тебе и сделал. Молдаване написали письмо в министерство, и – пошло-поехало. К весне должны дать, к твоему дню рождения. Мой подарок.
– Мария, дорогая.
– Подожди, Леня. А на что мы там жить будем? Тебе канцлер денег даст?
Привязалась к этому канцлеру, черт.
– Во-первых, у меня персональная пенсия. На уровне зарплаты члена Политбюро.
– Ты издеваешься, Леня.
У нее глаза то зеленоватые, то голубеют. Это Горький так освещение придумал.
– Ты знаешь, сколько твой гребаный рубль на черном рынке стоит?
Рубль – не мой, и не гребаный. Твердая валюта вполне. И при чем здесь черный рынок вообще?
– Я тебе, Мария, другое скажу. Я знаю, как быстро 97 миллион дойчмарок заработать.
Она так заулыбалась, что точно тошно.
– Так ты, оказывается, большой бизнесмен, Ленечка.
– Может, и не бизнесмен, но большой. Послушай меня три минуты, не перебивай. Я напишу воспоминания. Мемуары напишу. И там такое расскажу, что все издательства западные сразу купят. Я за свои первые воспоминания 127 000 рублей получил. Все детям отдал.
Своим ли, чужим ли – какая уж теперь разница. Тем более – вам.
– И что ты там такое напишешь? Про Малую Землю что-нибудь?
– Нет. Про
Она как будто завелась в танце. Скакала вокруг моего кресла, как подорванная. Улыбка не исчезала. Запах кагора множился снежной бурей.
– Вы – это кто?
– Мы – это я, Подгорный и Семичастный. Мы с Подгорным придумали. Семичастный исполнял. Привезли с Алтая водку от тамошних товарищей. Добавили тазепамчику. Я бы сейчас нембутальчику добавил, а тогда не знал просто, что такой есть. Никита бы выпил – и привет.
Мария остановилась.
– Ты представляешь, как западники за эту историю ухватятся! Миллион дойчмарок минимум. Мне канцлер Брандт сказал. Вилик мой. Вилочка.
Хотя он давно уже никакой и не канцлер. И не говорил про мемуары ничего. Но дом он показал. Прямо рязанскими перстами. И Зюльт показал тоже.
Мария остановилась и успокоилась.
– Вилочку твою я не знаю. И этих двух мудаков тоже. Вот который пальто за тобой носит – это не Семичастный?
Я промолчал. Она отошла от меня и села за круглый стол, поодаль. Где был графин. Налила себя новую рюмку. Овальные щеки блестели, как костюмы канцлера Шмидта.
Леонид Ильич все еще ждал, что скажет Мария.
– У меня концерты. В феврале, марте. Гастроли. Шестнадцать городов. А я правильно поняла, ты сказал, вы там со своими человека убить пытались?
– Правильно. И убили бы обязательно. Передумали в последний момент.
– А че передумали?
– Никита сам ушел. В смысле, с должности ушел. Согласился написать заявление. Не было уже смысла травить.
Она поднялась с кагорного стола, как тысячеликая вдова Горького, народная артистка СССР.
– Леня, ты сволочь! Как ты смеешь мне такое рассказывать!
В этой ярости она снова превратилась в брюнетку. Ту самую.
– Ты старый мудак! Он предлагает мне ехать на остров, чтоб все знали, что я с убийцей живу. Потом он скоренько подыхает, а я остаюсь без всего. Дом дети забирают, миллион дойчмарок – вдова. А я – без карьеры, без денег, без друзей, без родителей. Как блядь дешевая. И весь мир на меня пальцем показывает. Вот, смотрите, на хуй, какая дура набитая!
И даже не спросила, может, я люблю ее. Может, с женой разведусь прежде, чем поехать на Зюльт. Навсегда.
– Я не хочу тебя больше видеть. Уходите, Леонид Ильич.
Легко слышать «уходите» человеку, у какого ноги почти не ходят.
И, вдогонку:
– Если хочешь выкинуть меня из этого мудацкого дворца, выкидывай скорее! Все равно он пустой и холодный. Тут привидения ходят. Кто-то кашлял третьей ночи. А вчера тараканов целый полк из-под кухни вылез, блядь. Я так орала, что соседние дома чуть не проснулись. Я лучше в Кишинев вернусь, чем здесь останусь!
Генерал подал пальто, а полковник – руки.