Русская смерть (сборник)
Шрифт:
КОЧУБЕЙ. Дневники?
ДЕДУШКИН. Да-да, дневники. Это Танечка нам с женой дала какие-то бумаги зятя. И попросила спрятать у нас на даче. В Болшеве. Мы не хотели связываться, но не могли Танечке отказать. Это, видать, и были его дурацкие дневники. И полковник мне говорит: отдайте дневники добровольно, Евгений Волкович! Мы тогда, мол, в ЦК напишем, что вы честный мужчина и патриот. А если не отдадите – ну, пошло-поехало. У меня, знаете ли, вся жизнь перед глазами. Отец мой, командир пожарных частей.
ДЕДУШКИН. Пожарных соединений.
КОЧУБЕЙ.
ДЕДУШКИН. Спасительная?
КОЧУБЕЙ. Спасительная. Я говорю полковнику Несговорову: товарищ полковник, я завтра же все дневники отдам. Но не могли бы вы задержать моего зятя на 15 суток? За мелкое хулиганство. Чтобы на днях задержать, а через 15 суток только отпустить.
Зачем вам? – спрашивает полковник. А сам уже улыбается в усы. Усов у него, правда, не было, но все равно улыбается. Все понимает. Что тогда этот Юрий Кравченко никак не попадет ко мне на юбилей. И Танечка, в знак протеста, тоже не придет. И никто никого не напугает. И все сложится хорошо. И.
ДЕДУШКИН. Он согласился?
КОЧУБЕЙ. Кто согласился?
ДЕДУШКИН. Полковник согласился? Я же обещал вас не перебивать.
КОЧУБЕЙ. По счастью, согласился. Я тут же – в Институт. Взял машину разгонную. Мне полагалось на 20 часов в месяц, как завотделом. И – в Болшево. Хватаю эти бумаги – и на Лубянку. А через суток трое – звонит Танечка: задержали зятя за оскорбление милиционера. У метро «Сокол». Не тем концом ел пирожок с капустой. Милиционер сделал ему замечание, и. Юбилей прошел превосходно. Через месяц я стал замом по науке. А еще через 2 года начался наш семинар. Вы помните, Игорь Тамерланович? Там все были. И вы, и Борис Алексеевич, и даже юный Гоценька. С пытливыми такими глазами. С этого и пошел весь русский либерализм.
ДЕДУШКИН. Вы думаете?
КОЧУБЕЙ. Бесспорно. Все ваше правительство там я пригрел. И если б не семинар, не было никаких либеральных реформ. И если б я не отдал тогда дневники, не стал бы я замдиректора, и – никаких реформ, никаких реформаторов. Мы жили бы по сей день в советском болоте. Вот что я хотел вам сказать. С полковником Несговоровым мы тогда и учредили наш русский либерализм.
КОЧУБЕЙ. А что же Юра?
ДЕДУШКИН. Какой Юра?
КОЧУБЕЙ. Он умер?
ДЕДУШКИН. Кто умер? Никто не умер.
КОЧУБЕЙ. Нет, Юра, Георгий Кравченко – он умер?
ДЕДУШКИН. По правде сказать, до конца не знаю. Танечка с ним, по счастью, разошлась. Вскоре и разошлась. Он стал слишком уж неопрятен. Не мылся по трое суток. От его свитера пахло козой, как супруга моя говорила. И грубый, грубый такой, что не было сил.
КОЧУБЕЙ. Юра точно умер. В лагере, в 87-м. Я читал его дневники.
ДЕДУШКИН. Какие дневники?
КОЧУБЕЙ. Видно, те самые, профессор, те самые.
ДЕДУШКИН. Но они же в архиве
КОЧУБЕЙ. Может быть, выпали из секретного архива. Или существовали в двух экземплярах. Их издали в девяносто первом. Двухтысячными тиражом. В Париже. В «ИМКАпресс». Там все это упоминается, что вы говорили. Про Таню, и про полковников разных.
ДЕДУШКИН. А про меня – тоже упоминается?
Пауза.
Сердце.
КОЧУБЕЙ. Про вас, Евгений Волкович, – ни слова.
ДЕДУШКИН. Слава Богу.
Вспышка.
Или молчание – такое, как Слава Богу.
КОЧУБЕЙ. Георгий Кравченко был, кстати, христианский демократ. Воевал за свободу вероисповедания.
ДЕДУШКИН. Я не знал. Я не интересовался делами моего первого зятя. Откровенно сказать, всему нашему кругу он был совершенно антипатичен.
КОЧУБЕЙ. В восемьдесят четвертом получил пять лет обычного режима. Не досидел. Умер.
ДЕДУШКИН. Об этом тоже в дневниках написано?
КОЧУБЕЙ. Нет. В предисловии. Мертвые же дневников не пишут. Только я буду посмертной рукой вашим внучкам книжки надписывать.
ДЕДУШКИН. А кто написал предисловие?
КОЧУБЕЙ. Некто академик Сахаров. Помните такого?
ДЕДУШКИН. Ну, вы шутите… Мы просто приятельствовали с Андреем Дмитриевичем. Пили чай.
КОЧУБЕЙ. Каркаде?
ДЕДУШКИН. Каркаде тогда еще не было. Индийский был, со слоном. А что, эти – ээээ, дневники – они в магазине продаются?
КОЧУБЕЙ. Когда-то, наверное, продавались. Но я их не в магазине купил. Мне их духовник мой дал, отец Гавриил.
ДЕДУШКИН. Гавриил Сирин?
КОЧУБЕЙ. Гавриил Сирин.
Исчезают.
VIII
Кочубей, Дедушкин.
ДЕДУШКИН. Вы знаете, любимый мой Игорь, я хотел вам сказать.
КОЧУБЕЙ. Скажите, профессор. Еще коньячку?
ДЕДУШКИН. Знаете, не откажусь. Такая волнительная история с этими дневниками. Или волнующая. Я путаюсь постоянно. Мне академик Ратушняк, мой друг старый, все время говорит, как правильно, а я все равно путаюсь.
КОЧУБЕЙ. Марфуша, дай нам, пожалуйста, еще дагестанского.
ГОЛОС НЕВИДИМОГО СУЩЕСТВА. Дагестанского нет и не было.
КОЧУБЕЙ. А какой же мы пили с профессором?
Полушепот.
ДЕДУШКИН. Молдавский, молдавский.
ГОЛОС НЕВИДИМОГО СУЩЕСТВА. Есть молдавский на донышке, и есть «Хеннесси».
КОЧУБЕЙ. В этот раз дай, пожалуйста, «Хеннесси».
МАРИЯ. Я вам налью в бокалы, а бутылку ставить не буду.
У профессора стенокардия, он мне сам говорил.
ДЕДУШКИН. Стенокардия. Уже сорок лет стенокардия.