Русская смерть (сборник)
Шрифт:
ДЕДУШКИН. Ой, это слишком сложные технические термины. Вы же знаете, я стопроцентный гуманитарий. Всегда им и был.
КОЧУБЕЙ. Я тоже.
Встают перпендикулярно.
Марфуша! Наш «Хеннесси» давно закончился. Мы хотим еще.
Кочубей, Мария.
КОЧУБЕЙ. Марфуша! А ты помнишь такое слово – Цизальпина?
IX
Мария, Кочубей.
МАРИЯ. Цизальпина? Помню.
КОЧУБЕЙ. А что оно означает?
МАРИЯ. Авиакомпания такая сельская. Мы ей летели из Инсбрука в Тревизо. Помнишь? Еще самолет был такой, с пропеллерами. Качало страшно.
КОЧУБЕЙ. Ты думаешь, Марфуша, я был когда-то в Инсбруке или Тревизо? Какие удачные названия.
МАРИЯ. А разве не был? Мы с тобой.
КОЧУБЕЙ. Нет, но Цизальпина – это само совершенство. Не может быть, чтобы только авиакомпания. Представляешь, какое было бы женское имя – Цизальпина. Жаль,
МАРИЯ. Счастье, что не назвали так нашу дочь.
КОЧУБЕЙ. А еще очень красивое слово – Илиодор. Мужского рода. Очень красиво. Правда, кажется, это какой-то отрицательный герой. Мне отец Гавриил сказал. Что-то не так сделал этот Илиодор. То ли Христа распял, то ли что-то в этом духе.
МАРИЯ. Про Цизальпину – это тоже от него?
КОЧУБЕЙ. Нет, просто вспомнилось. Тут у нас все-таки воздух хороший. Многое вспоминаешь.
МАРИЯ. Может, и не было ни Инсбрука, ни Тревизо.
КОЧУБЕЙ. Ты куда-то собираешься?
МАРИЯ. Хочу заехать к Гоцам. Ненадолго. Они приглашали. КОЧУБЕЙ. В Серебряный Бор?
МАРИЯ. В Серебряный Бор.
КОЧУБЕЙ. Поезжай, конечно. Надо развеяться. А то Евгений Волкович слишком много энергии съел. Он вообще вампир. Я давно подозревал.
МАРИЯ. Может, с ними заглянем еще на концерт. Кочубей. А какой концерт?
МАРИЯ. Скрипичной музыки. Гоцы знают.
КОЧУБЕЙ. Сходи, сходи, конечно. Ты давно нигде не была. МАРИЯ. Ты заснешь?
КОЧУБЕЙ. Засну обязательно. Профессор вымотал всего насмерть. Там еще есть водочка?
МАРИЯ. Там целая батарея. Холодная. Ждет тебя.
КОЧУБЕЙ. Спасибо, дорогая. Поезжай обязательно. Я посплю пока и проснусь к твоему приезду.
МАРИЯ. Спи. Спи крепко, мой зайчик. Оставить тебе компьютер?
КОЧУБЕЙ. Оставь. Я посмотрю, что там происходит.
X
Кочубей.
КОЧУБЕЙ. Май вери дир Пол. Айм вери сорри. Правда, можно, наверное, по-русски. Вы же понимаете русский. Это ваш родной язык, как вы мне сказали. Я постараюсь не занять много вашего времени. Тем больше что пишу одним пальцем. Потому пишу медленно. Мне очень неприятно. Нет, мне действительно очень неудобно, что наша встреча так закончилась. Я вовсе не хотел прерывать интервью. Просто скопилось эмоциональное напряжение. Усталость сказалась, как принято в таких случаях говорить. Я готов продолжить с вами общение. И завизировать интервью, которое вы мне пришлете. Я только хотел рассказать вам одну историю, которая, как мне кажется, заслуживает внимания. Добавить историю к тому, что было уже рассказано. В начале осени девяносто второго года, когда я работал премьерминистром, была рабочая поездка в Хабаровский край. За полярный круг. Хотя сам Хабаровск не за полярным кругом, и большая часть края не за полярным, там есть северный кусок, который за полярным кругом. И там – в этом северном куске – стоит фабрика по извлечению золота. И целый поселок вокруг фабрики. Сейчас уже не помню, как все это называется. Что-то типа – поселок Изумрудный. Но я могу ошибаться. Я закажу справку в своем институте, если хотите. Мы прилетели туда. С губернатором хабаровским, с министрами, все как полагается. И был обед. В здании столовой. Обычная изба, только из очень прочного, кажется, дерева. Стол прямоугольный. Сидят все – губернатор, министры, я во главе стола. Наливают какую-то жидкость, похожую на борщ. Борщ – это такой украинский суп, вы могли слышать. А у женщины, которая наливает, зубы все золотые. Как один. Ну, понятно, фабрика добывает золото, вот и зубы все золотые. И у директора фабрики, который с нами за столом сидит, тоже – все золотые. Я этого директора спросил – почему зубы-то золотые? Чего фарфоровые коронки не сделаете? Золотые уже много лет как не модно. Он только смеется, отшучивается. И я тогда у женщины этой спросил то же самое. У той самой женщины. Официанта. Она могла бы называться официантом. Если б не была такой тучной. Грудь, ноги, бихайнд – все невероятных размеров. Хотя добродушная такая, женщина. Доброжелательная. Она, наверное, повар была. Повар, а не официант. Повара все тучные. С большой грудью. Я прямо у нее и спрашивают: а почему зубы-то все золотые? Почему не фарфоровые? Так же сейчас уже не носят. Тридцать лет как не носят. Вот отец мой, как переехал в Москву из Узбекистана, сразу зубы золотые переделал себе на фарфоровые. А женщина-повар мне и отвечает. Она родом из Краснодарского края. Из станицы Ясиноватая. Это я точно запомнил. Приехала на севера – я тогда такое слово впервые узнал, севера, это значит «север» во множественном числе, the Norths – в шестьдесят седьмом году. Чтобы заработать денег. На этих северах, во множественном числе, платили, оказывается, больше. Даже больше, чем в газете «Правда». Потому что там, на северах, – каторга, между нами говоря, настоящая. Три четверти года – тьма, полярная ночь. Выехать на Большую землю – они это так называют, Большая земля, грейтленд – практически невозможно. Ни ресторанов, ни клубов, ни кино. Только черное небо триста дней в году. Представляете себе? Вы, должно быть, смотрели фильм The Matrix,
Чтобы через четверть века вернутся на грейтленд, то есть в свой Краснодарский край. В восьмидесятые годы на двадцать семь тысяч рублей можно было квартиру купить в Краснодаре. Большую, хорошую. Как с папой у нас на Патриарших. Только там, в Краснодаре. Я, кстати, в Краснодаре никогда не был. Вы были? Отец мой ездил, а мне не пришлось. А в станице Ясиноватой, наверное, на 27 000 рублей можно было большой дом купить. Почти такой, как мой, – в Больших Сумерках, откуда я вам сейчас рассказываю эту историю. Не такой удобный, конечно, советский, совковый дом, но все равно. А в начале девяносто второго года эти 27 000 рублей превратились в триста долларов, даже меньше. И хотя страна была тогда бедная, за триста долларов ничего невозможно было уже купить. Только ящик леденцов. Типа «Марс» или «Сникерс». Или это не леденцы? Шоколадки? Да, скорее всего, шоколадки. И тогда, сказала мне поварица, когда мы поняли, что денег наших уже не осталось, мы решили остаться здесь, где полярная ночь, навсегда. Вот.
Пауза.
Вспышка.
Вы знаете, мне стало как-то очень неприятно. Так неприятно, как будто я раскусил перец. Да и не одну перчинку, а целую батарею черного перца. Просто плохо стало, практически. Я встал из-за стола. И решил уйти из столовой. Быстро пошел к выходу. К двери. Она была деревянной. Странно ведь, что за полярным кругом – деревянные двери. Охрана кинулась за мной. Я хотел открыть дверь, но не смог. Я надавил на дверь всей массой своего тела – и ничего. Дверь не открывалась. Я потребовал, я приказал, чтобы дверь немедленно открыли. Но ничего не происходило. Я пришел в бешенство. В ярость. Я думал, что они не хотят открывать. Что они хотят заставить меня доесть этот чудовищный борщ. Точнее, конское пойло, по ошибке названное борщом. Я кричал. Я ругался. Как премьер-министр – ругался на простых смертных. Но ничего все равно не менялось, и дверь от крыть я не мог. И тогда выяснилось невообразимое. Оказывается, дверь снаружи завалило снегом. Так бывает за полярным кругом – вдруг случается снег, и заваливает все двери. И я, премьер-министр великой страны, не мог выйти из этой столовой, потому что за дверью был сплошной снег. Очень забавно, не правда ли? Потом они звонили по телефону, и вызывали людей с лопатами, и те срочно убирали снег. Сколько времени тогда прошло, пока убрали снег, я точно уже не помню. У меня подсела память, как говорит сейчас молодежь. Но дверь все-таки открылась. Сразу подали вертолет, и меня увезли в резиденцию губернатора. Я сразу выпил свой любимый правдинский коктейль – 100 грамм водки на пятнадцать капель валокордина. И заснул. И только утром мы улетели в Москву. Вот такая была история. Если она вдруг вас заинтересует, я буду рад, что не побеспокоил вас напрасно. А если не заинтересует… В общем, распоряжайтесь ей, как считаете нужным.
Удар часов.
Спасибо вам огромное, Пол. Бест ригардз. Вери трули йорс.
Пауза.
Простите, мой английский уже не таков, каким был в молодости.
XI
Толь, Гоцлибердан.
ТОЛЬ. Ты видел эту дрянь в «Вашпосте»?
ГОЦЛИБЕРДАН. Не видел. Гораздо хуже. Слышал, блядь. Сдуру забыл выключить телефон на ночь. И сегодня – с восьми утра. Как из пулемета, ебаный в рот. Человек пятьсот позвонило: а что с нашим, еб твою мать, Тамерланычем?
ТОЛЬ. Особенно трогательная история про бабу с золотыми зубами. Он вообще там был?
ГОЦЛИБЕРДАН. Был, конечно. Я с ним ездил как помощник. Только это называлось не Изумрудный, а поселок Недосягаемый. Хабаровского края. Имени трижды Героя Социалистического Труда фельдмаршала Пантелича. И плохо Тамерланычу сделалось еще по дороге. Из Хабаровска. В вертолете укачало. Туда ж на машине не доберешься. Только вертолет. Вечная, блядь, мерзлота.
А все остальное было – и баба, и зубы, и борщ. Как щас помню.
ТОЛЬ. Да, тут без попа не обошлось. Они общаются?
ГОЦЛИБЕРДАН. Еще как. В субботу едет к нему после утренней мессы. Об чем-то советоваться. Но мы приготовили сюрприз. Приятный такой сюрпризик.
ТОЛЬ. Что там?
ГОЦЛИБЕРДАН. Письмо. Справка. Митрополит Фома, постоянный член Священного Синода, куратор православных учебных заведений. Вот, русским по белому: иерей Гавриил Сирин, в миру Федот Тумусович Сирин, в духовной академии проявлял себя с эксцентрической стороны. Излишне интересовался еретическими учениями. Замечен в частом произвольном толковании Священного Писания и Священного Предания. Предупреждался священноначалием Церкви об излишне агрессивной манере проповеднической работы с мирянами. Точка зрения иерея Сирина часто входит в противоречие с позицией соборного разума Церкви. Ту хум ит мей консерн. Печать и подпись, все как полагается.