Русская жизнь. Безумие (март 2008)
Шрифт:
Далее, был старательно уничтожен старомодный капитализм, ведь для бизнеса самое вредное дело - простая торговля. Жертвеннику, перед которым молят о вечной молодости, нескончаемой жизни и цивилизованном имидже, мешает прилавок. Убрать этот глупый прилавок!
– отсюда и книжные магазины, в которых нет книг, но есть свадебный вид и пять тысяч открыток, ресторан, где устроен дизайн, но не кормят, журналы без текстов, недвижимость с покупателями, но без жителей, диван, на который любуются, но не сажают. Вульгарная правда максвеберовского буржуя, с его неказистыми лавками, шумными рынками, мелкими жульничествами, слезными жертвованиями и старообрядческой хмуростью - несовместима с сакральным поклонением кэшу и черту, верой в ад и гламур. Тот старинный буржуй многим был нехорош, но он кланялся явно чему-то другому.
Не ограничиваясь разрушением социальных пространств, религия денег взялась и за время.
С прошлым понятно.
Настоящее - тот же сюжет. Обратившись к любому деятельному мероприятию, обсуждая любую идею, начинание, инициативу, приходишь к элементарному: кем уплочено, и зачем? Кто заказывал этот пожар, кто платил за случайное избиение в подворотне, кем был нанят священник, а кем - атеист, по какому тарифу арестовали, где прайс-лист, по которому приговорили, убивали с наценкой или по дисконту? Жизнь редуцировалась до чека.
Будущее - отсутствует. Конечно, перефразируя классика, с точки зренья гламура человек не умира. Но он все-таки умирает, и если вся жизнь его была посвящена одной только монетизации реальности и превращению скорбной реальности этой в позитив и успех, то чего стоят все эти усилия на фоне готового гроба? Именно в этот последний момент все давно вычеркнутые из жизни и списанные за неэффективностью книжки, домишки и профессоришки одерживают верх над откинувшим копыта баблоносцем: ведь их, хитрецов, невозможно изжить до конца, от них все-таки останется память и таинственное душевное движение - а вот ты, топ-менеджер, страшилище в английских ботинках, предприимчивый человек с рублем, помер насовсем, навсегда, и лопух из тебя расти будет.
Правда, есть еще дети. Кстати, о детях.
IV.
Принято думать, что через некоторое время в России все переменится. Будто бы лихорадочный отъем имущества друг у друга, сведение всех видов знания к маркетингу и пиару и последовательная отмена всего, не приводящего к обзаведению «Майбахом», - недолговечны. Грядущие поколения, растущие дети и внуки дельцов будут мягкосердечны и добродетельны, они наоткрывают больниц и университетов, озолотят нищих, накормят голодных, примутся покровительствовать искусствам, и даже волшебные автомобили начнут парковаться на особых стоянках, а не поперек тротуара. Благодать, а не перспектива: стали ведь Асторы, Морганы и Вандербильты похожими на людей, чем же наши их хуже? Пусть не сразу, но дети, но внуки - обязаны вочеловечиться и поумнеть.
За этой нежной надеждой скрывается предположение, что местный Скуперфильд - копия тамошнего Скуперфильда, в схожих декорациях, но с опозданием. Увы, всех понадеявшихся на господских детей ожидает горькое разочарование. Экономика, подчиненная религии денег, работает не просто на вывоз, но дважды на вывоз - продали ценное, а затем тратим вырученное там же, куда продавали, и сами уезжаем туда же. Не поедешь ведь в Вологду с образовавшимся миллиардом, в Барнаул, в Ярославскую область. Миллиард должен быть принесен на священное место, в капище, к месту обитанья богов. К тому же все остальное рискованно: а ну как частного собственника выгонят с государственной службы? Будет назначен другой частный собственник, и уже он понесет к жертвеннику нажитое. Наконец, колебания и катаклизмы мирового хозяйства неизбежно отправят всякую Вологду в очередной нокаут, ко всем чертям, к Барнаулу, а как же тогда позитив? Как же автосалон и ботинок? Нет уж, дудки. Черти здесь, а мы там: все должно кончиться хорошо, смерти же, как выше сказано, не бывает.
Иными словами, так думает не скуперфильдовский собственник, а гватемальский, скорее Норьега, чем мистер Твистер, антигуанский топ-менеджер, а не нью-йоркский. Биография этих мусорных, мелких людей, идеально третьестепенных злодеев для американского видеофильма строится по шаблону: зарезал, ограбил, убил, и еще раз ограбил, купил дом в Белгрэйвии, крах, дефолт, переворот, убежал, страх ареста, шезлонг, пронесло? Временами проносит. И все заново.
Но у гватемальского миллионера не бывает внуков гватемальского миллионера, робких, трепетных и благородных. Если только им не повезло вырасти без всякого понятия о Гватемале - где к тому времени уже возмужали новые собственники, беспокойно озирающиеся, кого бы зарезать.
V.
Этой весной, хлопотной и холодной, я выходил на Тверскую из Елисеевского магазина, опираясь на зонт-трость с длинной ручкой. Vogue - было выведено на ней, и я поглядывал на эту надпись со смесью наигранной иронии и заинтересованного самодовольства. С этим выстраданным взглядом я был типичным прохожим на принарядившейся улице. Вокруг был порядок: тормозили спортивные автомобили и бронированные лимузины, бутики предлагали ботинки по скидке за 800 евро вместо черт знает скольки. У дверей осажденного «релакс-кафе» пять шкафов в идеальных костюмах сдерживали сотню желающих просочиться трезвых недорослей, одинаковых и аккуратных.
Внутрь им было почему-то нельзя. Я лениво прошествовал мимо.
Но на углу с Козицким меня вдруг подергали за рукав. Похожий на раздавленного бульдозером математика, одетый в какой-то немыслимый, стогодовый плащ-макинтош, попрошайка в черных роговых очках и лихо сдвинутой набок панаме объявил мне, пьяно пошатываясь и улыбаясь:
– Сеньор! Подождите, сеньор. Дайте мне каких-нибудь денег. У вас ведь есть какие-то деньги? Не так ли, сеньор?
Я повертел в руках зонтик - и через секунду поймал себя на торопливом и неизбежном рефлексе: залезая в карманы, я отступил от веселой панамы на два шага. Во что же я, Господи, превратился?
Какие- то деньги -у меня были. Я отдал ему их, мы раскланялись, и он навсегда растворился.
Евгения Долгинова
Когда зарежут - обращайтесь
Как цивилизуется отечественная психиатрия
I.
Роза - цветок, поэт - Пушкин, советская психиатрия - полицейская, репрессивная и карательная. И постсоветская - тоже: многолетние привычки сами собой не исчезают, да и соблазн объявить супостата простым сумасшедшим всегда велик. Однако никто не знает, в самом ли деле срывала занавески мурманская правозащитница Лариса Арап в кабинете дежурного психиатра, но, кажется, все, кроме врачей, уверены, что ее насильственная госпитализация стала символом возвращения к «эпохе Снежневского». Нормальная мысль - а может, и впрямь срывала?
– отбрасывается как безумная. Всяк пишущий вставил свое лыко в строку, заветвились общественные дискуссии, пламенели проклятия и страшные прогнозы. Об убийстве, произошедшем 15 февраля прошлого года в подмосковном Ступино, писали только новостные ресурсы. Из больницы № 5 (для психически больных, совершивших серьезные преступления) судебным решением выпустили пациента - и в тот же день он набросился с ножом на трех человек, двое выжили, один скончался. Страна знает имя Ларисы Арап, но имя погибшего на ступинском вокзале ей знать вроде бы и незачем. Потому что в первом случае угрозой стало полицейское государство, а во втором - стихия безумия, рок и фатум, предъявлять которому какие-то претензии - все равно что требовать сатисфакции у свалившегося на голову кирпича. О том, что у фатума есть дата, печать и исходящий номер, как-то не очень принято задумываться.
Общественный спор о подходах в психиатрии - всегда спор о гуманитарных стандартах, и он неизбежно уходит от простого вопроса о приоритетах - права человека или безопасность общества? свобода или покой?
– в безнадежные лабиринты достоевских вопрошаний и перебор прецедентов. А он безобидный - а у нас сорок пять лет был безобидный, потом мать разрезал на шестьдесят семь частей; в России тридцать процентов психов - псих психу рознь, Бродскому вон тоже диагноз ставили; а судьи кто?
– а еще в Воронеже был случай, на батюшку с ножом накинулись прямо во время службы. Договориться невозможно в принципе, каждый остается при вере своей - но, может, именно отсутствие общественного консенсуса в значительной степени и обусловило ту ситуацию, при которой происходит медленное размывание психиатрического сектора отечественного здравоохранения, - происходит под самыми приятными, самыми прогрессивными лозунгами. Фактически Россия - с запозданием в аккурат на полвека - подходит к «деинституциализации», или антипсихиатрической революции, происходившей на Западе в 50-х годах двадцатого столетия. Суть ее - гуманистическая реформа психиатрии, максимальное сокращение стационаров и перевод больных на альтернативные формы содержания (в ведомство внебольничных психосоциальных служб). Закончилась деинституциализация тем, что в США, например, почти 75 процентов освобожденных пациентов стали бродягами, практически не подлежащими лечению, принимающими психоактивные вещества, а 27 процентов больных совершили по меньшей мере один акт насилия. Выводы специалистов были однозначными: реформы возможны только при равноактивном финансировании и стационарного, и внебольничного секторов; альтернативные формы улучшают качество жизни психически больных, но при этом экономически невыгодны.