Русская жизнь. Безумие (март 2008)
Шрифт:
Впрочем, все это разговоры об общем, так сказать, массовом потребительском безумии, столь же неинтересные, как разговоры о глобальном потеплении и о том времени, когда евроатлантическую цивилизацию, инфантильную, беззащитную, заплывшую жиром и преступно-гедонистическую, не желающую опереться на цивилизацию русскую, высокодуховную, но погрязшую в коррупции, наконец, поглотят какие-нибудь арабские или китайские пассионарии. Фильм «Потребительское безумие как путь на тот свет» все прогрессивное человечество уже много раз пересмотрело вдоль и поперек.
Кстати, о прогрессивном человечестве. Теперь оно захвачено зрелищем сильнейшей из битв - битвы между долларом и евро. Как у Парни в «Войне богов», где новые христианские боги торжествуют над старыми языческими, бог Евро одерживает постоянные победы над богом Доллара, и Forex, новый Парни, транслирует эти бои ежесекундно. Десять пунктов выиграл доллар, двадцать пунктов выиграл доллар, тридцать пунктов… Но вдруг все меняется, и доллар кубарем катится вниз, на пятьдесят, семьдесят, двести пунктов ближе к могиле. Короткие деньги! Длинные деньги! Дорогие деньги! Дешевые деньги! Деньги здесь - не средство приобретения товара, а собственно товар. Глядя на это, понимаешь, что в шикарных уолл-стритовских фразочках вроде «Деньги должны работать» и «Деньги
Но частные примеры безумия всегда выразительнее общих. Жила-была девушка, студентка математического отделения механико-математического факультета МГУ. Работала менеджером по продажам медицинского оборудования. «Надо работать по специальности, учитывая реалии рынка», - говорила девушке мама-врач, открывшая в родных Печатниках косметически-оздоровительный кабинет. Что такое учитывать, девочка понимала смутно. Ей все больше нравилось считать, пересчитывать и вообще совершать операции с холодными, прекрасными, высокими числами. Однажды девушка сказала маме, что ей стали начислять стипендию на карточку Visa Electron. Серая зарплата, не в пример более значительная, платилась в конверте, иногда даже мятыми сероватыми купюрами, а вот ничтожная стипендия начислялась серьезно, с постоянством часового механизма, по-западному, как у больших. Ничтожность суммы только подчеркивалась виртуальным характером выплат: «Да помилуйте, как же так дорого?! Это ведь ничто, тьфу, прах!» - говорил Чичиков, предлагая Коробочке по три рубля за мертвую душу. Вот и мертворожденные деньги не очень беспокоили менеджера по продажам медицинского оборудования. Соотношение между ними и настоящими было как между памятью об умершем родственнике и самим родственником. Родственника нет, но фотография в овале быть должна. Так думала девушка, и это умиротворяло ее. «Кроме того, это очень удобно, - говорила она, - совершенно нет необходимости думать о том, с деньгами ты вышел из дому или без. А значит, деньги не жгут карман, не потратишь вдруг и сразу». И ходила по улицам Москвы с новым совершенно мироощущением: при деньгах, но при этом совершенно без них. Из газетного киоска с обложки нового Forbes глядел на нее безбородый уже Герман Греф - новый имидж не очень шел новому главе «Сбербанка». Газетный заголовок гласил: «Сбербанк намерен кредитовать население в больших объемах». Так шло время. Пластиковая карта Visa Electron жила своей паразитирующей на теле девушки жизнью, как бегущая строка паразитирует на теле телевизора.
И вот однажды выдался день, один из тех, которые в плохих романах описывают примерно так: «День был погожий, ясный». В этот день девушка гуляла по центру Москвы, подходя то к «Мороженому», то к «Крошке-картошке», а то устраивалась с чашечкой эспрессо в «Кофе-хаузе». Праздность не тяготила ее. Но именно праздность проще и незаметнее всего перетекает в свободу действий. И девушка стала действовать. Подиумной походкой, ставя ноги в так называемую «среднюю точку», подошла она ко входу торгового комплекса «Охотный ряд» и, задев сумочкой неработающий металлоискатель, оказалась внутри. Вышла она оттуда с прижатым к уху мобильным телефоном: «Ты понимаешь, я шла-шла-шла, пирожок нашла, хахахаха», - цитировала она песенку. Сказочный пирожок, тот самый, что «ну-ка, съешь меня, дружок!», прыгнул к ней в объятия в виде темно-синей джинсовой юбки из новой коллекции Donna Caran. Кокетливо свесившаяся бирка пискнула при соприкосновении с электронным считывателем, потом мягко, как нож в масло, ушла карточка со стипендиями, а потом женщина с халой из-за кассы прострекотала вместе с аппаратом: «Распишитесь вот здесь». Девушка взяла шариковую ручку, скользкую, непослушную в потных руках, и поставила что-то, отдаленно напоминающее ее автограф в паспорте. Ей казалось, что при сличении могут обнаружить это отдаленное сходство и отказать в транзакции. Но обладательница халы взглянула деловито и почти равнодушно, вернула карточку, отняла ручку и протянула шуршащую упаковкой Donna Caran, сразу же переведя взгляд на другую покупательницу. Девушка даже обиделась. Будучи не в силах оставаться наедине со своей радостью, она выскочила на улицу, позвонила подруге и запела про пирожок. Подруга послушала и протяжно сказала: «А я тааааакуууууую же хаааааааачуууууу. Там еще ееееееееееесть!?» Этот вопрос поставил в тупик девушку-математичку. Есть там еще или нет, ее не интересовало. И не могло интересовать. Свершилось что-то важное, уникальное, казалось ей, и поэтому наглое «такую же» вызвало в ней какой-то естественный, как отрыжка воздухом, протест, потом он улегся, песня про пирожок закончилась, телефонный звонок тоже, и осталось подобие изжоги, которая случается не на полный, а на пустой желудок - ощущение чего-то скорее утраченного, чем приобретенного.
Девушка шла домой, как заведенный автомат. Она понимала, что совершила поступок. Начисляемые на карточку деньги жили какой-то собственной жизнью, имели особое, тайное предназначение, вовсе никак не связанное с их количеством. Количества у них, строго говоря, никакого не было - одно качество. И это было наивысшее качество. Деньги, которые существовали не для трат по мелочам, не для удовлетворения сиюминутных мирских потребностей, не для покрытия долгов или расходов, не для затыкания дыр или запускания рук, не для приумножения или разбазаривания. Они просто существовали. Они были той субстанцией, которая чужда всего суетного, каждодневного, меняющегося и прозаического. Они были совершенно самодостаточны и не требовали к себе ни внимания, ни призрения. Они были невидимы, как электрон, и всемогущи, как термоядерный синтез. От них требовалась не способность быстро перемещаться в пространстве и времени, переходить по наследству и обращаться в любое мгновение товарами народного потребления. От них требовалось одно - наличие. Именно наличие позволяет любому человеку - от девочки до Джорджа Сороса - гордо заявить: «У меня есть деньги». И никто, ни единое живое существо в XXI веке не поинтересуется в лоб, сколько, не потребует продемонстрировать и уж тем более потратить. Слово «есть», не нуждающееся в излишних уточнениях, и превращает мелкого менялу в гордую личность, в презрительного олимпийца, способного лишь следить за кривой индекса Доу-Джонса или котировками на финансовой бирже. Фанатика с воспаленным умом, уверенного, что золото и бриллианты являются надежным вложением и потому охотящегося за драгоценностями, как алкаш за пустыми бутылками. Материализация денег, а уж тем более их переход в товарное состояние, начисто отбивает любовь человека к вещам, и вместо чистого, девственного, медицински дистиллированного, прекрасного и бессмысленного, как цветы, продукта, подсовывает ему всякие суетности, будь то кожаные ремни или крокодиловые туфли, шифоньеры или автомобили, книги или порнографические открытки. Его тонкая, невербальная связь с тем мощным, всегда вооруженным и стоящим на страже его интересов миром рвется, ручеек мелеет, и снова хочется пить. Но он слаб, он вынужден есть - эту крокодиловую кожу, эти диваны, эти холсты и антикварные толстые ножки, эти сверкающие камушки и мягкую фланель. Так думала, отправляясь домой с юбкой Donna Caran под мышкой, девушка-математичка, еще вчера не умевшая, не хотевшая и, конечно же, не привыкшая так думать. Кроме мыслей, в ее голове была тревога: что сказать маме, откуда юбка? Ведь мама начнет, покрываясь пятнами, как персонаж из позднесоветского кинематографа, стыдить, таскать за волосы и говорить: а знаешь ли ты, что вообще означают деньги, каким трудом они достаются. И она не найдет, что ответить. Но совсем по другой причине. Она очень хорошо поняла, что означают деньги, и никакая юбка, никакая Donna Caran не заменит той суммы, что была на карточке. И которой там больше нет. А значит, сквозь материнские проклятия, захлебывающиеся и хриплые, уже не прорвется стройная, совершенная музыка денег.
Эдуард Дорожкин
Без избы
Архитектурное сумасшествие на подмосковных просторах
Много лет тому назад, на самой заре так называемого «бума коттеджного строительства», случилось мне прогуливаться с дамой по некоему дачном поселку. Жителями поселка были правоохранители. Уже в те благословенные годы у них, совершенно очевидным образом, водилась денежка. Дома были преимущественно из белого силикатного кирпича, унылого, как танец предпенсионной балерины, во дворах стояли, если выражаться языком самих же правоохранителей, «иномарки». Из окошек лился свет тихого достатка. И вот на окраине всего этого великолепия я обнаружил довольно странной формы сооружения - вроде бы одноэтажные дома, но только вытянутые, совсем без окон и с каким-то лазом вместо входной двери. Заметив вопросительное выражение на моем лице, спутница весело пояснила: а, это прокуроры из Магадана, построили как могли - никакой другой архитектуры они не видели. Это печальное, но все же объяснение.
Разглядывая очередной «особняк в стиле классической дворянской усадьбы», выросший на Рублевке, я всегда задаю себе вопрос: ну а где росли владельцы этого шедевра? Неужто бегали из своего рабочего поселка по окрестным горам-долам в поиске полуразрушенных домов с мезонинами, срисовывали, фотографировали на память и где-то глубоко в душе лелеяли мечту когда-нибудь построить такой же? Я не знаю. Я не уверен. На пятом километре Рублевки висит сейчас рекламный плакат: мордатый нефтяник вертит огромный кран - видимо, труба там хорошего диаметра. Направо-налево нарисованы стрелочки. И подпись: мы продаем дома для нефтяников. Это реклама агентства недвижимости. Господин на плакате не похож на человека, который может лелеять какую бы то ни было мечту вообще - тем более хоть сколько-нибудь сдобренную эстетикой.
В одном таком вот «настоящем дворянском гнезде 1991 года постройки» (по-моему, это может соперничать с классикой «Коммерсанта» - «тумбочкой под телевизор в стиле Людовика XIV») мне, человеку в недвижимости бывалому, пришлось пережить настоящий культурный шок. Владелец решил устроить на своем огромном участке пруд, запустить в пруд карпов и в погожий день любоваться водной гладью, по которой небрежно скользят стрекозы. И он этот пруд залил, а в середине устроил остров. На острове - домик, небольшой такой, аккуратный, какие обычно устраивают для лебедей. «Я туда и отопление провел, и водопровод, и канализацию, и даже московский телефон». Ну, московский телефон - это уже слишком. Лебедь, безусловно, может нуждаться в тепле и водопое, но лебедь с телефонной трубкой - явный перебор. Все оказалось просто: нефтяник выстроил дом для карликов - ему будет приятно, если (цитирую): «на участке будет кто-нибудь еще». «Дрова из виноградной лозы», самый ходовой и единственный по-настоящему дефицитный товар на Рублевке, кажутся детским лепетом по сравнению с этой невероятной человечностью.
Первозастройщикам элитных поселков на Рублевке не приходило в голову, что так же, как для пуска нефтяной трубы нужен слесарь-наладчик, для проектирования и строительства дома нужен архитектор. Дома строились по наитию: сюда кинем балкончик, вот тут у нас будет эркерчик, подвальчик сделаем побольше, козыречек повыше. Потом выяснялось, что про колонны-то забыли - приходилось спешно их доставлять, потому что, ясное дело, без них дом - не дом. Особенностью внутренней планировки домов тех лет было наличие невероятного числа спален - до двадцати, и столько же санузлов. «А что ты хочешь?
– разъяснял мне один из застройщиков.
– Если у них в детстве один „скворечник“ был на три барака». Нет такого безобразия, которое в России нельзя было бы объяснить голодным детством.
Именно в те годы подмосковные трассы украсились пятиэтажными красно-кирпичными особняками с бойницами вместо окон и псевдоготическими замками. Характерная черта того времени - инверсия соотношения между площадью участка и размером дома. Дом 5000 квадратных метров на участке 8 соток - классика той веселой эпохи. Некоторые замки так и не были достроены (у безутешных вдов не хватило средств) и до сих пор болтаются на рынке. Снести - жалко, перестроить - невозможно.
Во втором акте новорусского строительства на сцене, помимо заказчика, появляется архитектор. Он еще ничего особенного не рисует. Он честно, как учили в Архитектурном до пожара, выполняет заказ на русский дворцовый стиль. Тут уже с планировкой получше. Появляется парадный подъезд, въездные группы, на первых двух этажах назначаются высокие потолки. Архитектор по мере сил объясняет, что дворцы были предназначены для других целей, обычному человеку в них неудобно, не с руки. Но заказчик пока не готов смотреть в глаза правде. Готовые здания уже не всегда красят в розовый и едко-зеленые цвета - классику ельцинской эпохи, но активно используют желтый и оранжевый. Дома по-прежнему плюшево-нарядны: балюстрады, лепнина и огромная хрустальная люстра в холле, иногда настолько огромная, что даже сами хозяева бьются об нее головой. Получает развитие тема каминов - их делают из невыносимо прекрасного мрамора, ставят рядом защитный экран муранского стекла, покупают золоченую кочергу - и никогда всем этим великолепием не пользуются. Не доходят руки.