Русская жизнь. Первая мировая война (август 2007)
Шрифт:
«Русский инвалид» от 19 сентября 1914 года
Пропал черный пудель, кличка «Гетман». Доставившему его в Тихвинский пер., д. 9, кв. 48 будет хорошее вознаграждение.
ЧЕРЕПАХА УТЕРЯНА. В районе Николаевской железной дороги. Нашедшего прошу доставить за вознаграждение в Москву, Ольховцы, 25.
Павел Пряников
Закат Европы
Почему по итогам войны Петроград лишился звания столицы
Первая мировая выступила арбитром в двухвековом споре двух столиц России за единоначалие: Петроград
I.
Перед началом Первой мировой войны Петербург позиционировался как Европа, а Москва - как просвещенная Азия. Казалось, ничто не могло поколебать устоявшийся за два века порядок: в первом городе был сосредоточен царский двор, а также концентрировалась высшая аристократия, во втором - буржуазия и рабочие, пресловутая «слобода». Образ европейского Петербурга дополняла тамошняя творческая интеллигенция, а азиатской Москвы - мещане с чаепитиями в двориках.
Известие о начале войны и там, и там жители встретили с патриотическим благодушием. Но мотивация прекрасного настроения у петербуржцев и москвичей была разная: первым войнушка казалась продолжением аристократических традиций и романтическим воплощением исторических легенд, вторые надеялись на ней нажиться.
При этом война радостными москвичами и петербуржцами в основном воспринималась на расстоянии - армия на 90% состояла из крестьян, а немногие столичные жители, попав на фронт, нередко тут же возвращались домой. Лидером по легальному дезертирству была Москва. Так, в начале 1915 года московская промышленная буржуазия пролоббировала решение царского правительства о предоставлении заводским рабочим отсрочки от призыва, а также возвращении из армии призванных квалифицированных рабочих. Летом того же года с фронтов были сняты около 15 тыс. москвичей. Правда, взамен промышленники потребовали от рабочих активистов недопущения стачек, и до конца 1916 года негласное соглашение «о взаимопомощи» свято выполнялось обеими сторонами. Для петербуржских рабочих такое послабление сделано не было. Более того, покупка липовой «брони» в Питере в то время обходилась в 200 рублей, а в Москве - только в 100.
На правах потенциальной столицы Москва сразу стала задавать и идеологический тон. С осени 1914-го по осень 1915 года по Москве прокатились несколько волн немецких погромов. Самый мощный из них произошел в мае 1915 года. В письме протоиерея Восторгова к Вырубовой в Царское Село от 29 мая 1915 года сообщалось: «Движение народа проглядели и не приняли мер, и оно теперь пойдет вширь и вглубь, и его пулями и нагайками одними не остановить. Толпа говорит, что если правительство нашим врагам покровительствует и порядка жизни не обеспечивает, то мы-де сами с кем нужно расправимся».
Расправлялся народ с немцами масштабно. По данным московского градоначальника Адрианова, в погромах участвовали более ста тысяч человек, а сочувствующие составили до 3/4 жителей Москвы. Что самое удивительное, к призывам «Бей немцев, грабь награбленное», а также к физическому воплощению этих идей присоединились не только рабочие, но и московская интеллигенция. Газеты устами образованного класса доносили до народа: «Немцы ведут образ жизни обособленный от остального населения и относятся к русским вообще пренебрежительно. А с началом войны их поведение вообще стало из ряда вон - каждый день немцы проявляют свою «культуру» в изощрении всевозможных зверств и истязаний, вряд ли известных даже зулусам или папуасам».
К концу 1915 года с немцами и их влиянием в Москве было покончено, и москвичи принялись за евреев. «Бей до смерти жидов, они нам жить не дают, это наши враги!» - первыми закричали рабочие завода «Каучук». Повод к призывам им дал некий инженер-еврей, лишивший нескольких рабочих премии за прогулы. Масло в огонь подливали и черносотенцы, имевшие наибольшую численность по России именно в Москве. Правда, до настоящих погромов, как было с немцами, не дошло (убили четверых, покалечили с десяток): из Петербурга был дан приказ стрелять в погромщиков.
Петербург тоже не миновали погромные настроения. Правда, тут обошлось практически без убийств и грабежей: в отличие от Москвы, в столице немцы образовывали высший управленческий слой, да и концентрироваться на данной мысли было слишком опасно, памятуя о национальности царской семьи. Не вышло и с еврейскими погромами: это в Москве гонимые принадлежали максимум к среднему слою населения, а в Петербурге составляли треть всей крупной буржуазии. Кроме того, петербургские евреи, в отличие от московских, быстро ассимилировались, крестились толпами и меняли имена и фамилии на славянские. К концу 1915 года в Питере проживали около 35 тыс. евреев. Активист Варшавский жаловался тогда: «Только 500 человек внесли ежегодный взнос от 3 до 25 рублей в кассу общины. Касса синагоги пустеет не потому, что далеко не бедные столичные евреи не в состоянии платить по 25 рублей в год, а из-за общего упадка интереса к синагогальным делам».
II.
Во время войны на Москву пролился золотой дождь. Городские промышленники смогли получить выгодные военные заказы. Наиболее высокие прибыли получали владельцы металлообрабатывающих предприятий. Так, завод братьев Бромлей в 1914 году получил 489 тыс. рублей прибыли, а по итогам 1916 года 200 тыс. рублей. На заводе Гужона в 1914 году чистая прибыль составила 1 399 тыс. рублей, а в 1916 году - 2 980 тыс. рублей. Огромные прибыли получил Коломенский завод: в 1914 году он выпустил заказов на 18 498 тыс. рублей, в 1915 году на 25 600 тыс. рублей, а в 1916-м - на 54 923 тыс. рублей. Финансовым рекордсменом стал завод «Богатырь», увеличивший прибыль с 1914-го по 1916 год в 6 раз - с 2 674 тыс. рублей до 15 178 тыс. рублей. В целом чистая прибыль московской промышленной буржуазии за 1915 год составила 2 млрд рублей, тогда как весь годовой бюджет Российской империи составлял 2,8 млрд рублей.
Еще больше обогатились московские банки. Только банкиры Рябушинские в 1915 году получили 400 млн рублей чистой прибыли (в 1914 году - 150 млн).
Но главное - московское общество потребления нисколько не осуждало гонку за прибылями, оправдывая ее традиционно присущим городу «купеческим духом». А вот в Питере даже робкие попытки наладить бизнес встречали отпор, в первую очередь интеллигенции и аристократии. Показателен пример сына Льва Николаевича Толстого, тоже Льва, надумавшего открыть в Петрограде ресторан «Очаг». Обозреватель журнала «Ресторанное дело» в 1915 году писал о своем визите в этот ресторан: «По дороге туда мы ломали голову над вопросом: каким образом столь именитое лицо, носитель всемирно известного имени, очутился в рядах представителей трактирного промысла. Мы ожидали встретить в устройстве и постановке дела что-нибудь особенное, идейное. Ну, на почве трезвости, что ли… И что же?
– ничего подобного не оказалось. Ни малейшей «идеи», кроме разве обыкновенной коммерческой: создать торговое предприятие и иметь от него доход. Наша аристократия, конечно, туда ходить не будет, она же не может без надушенного платка у носа слышать слово «трактир», а представителей этого промысла презрительно именует «трактирщиками». Толстой-трактирщик, что может быть печальнее для этого именитого рода?»
III.
А простому народу в «потребительском» смысле в обоих городах жилось одинаково несладко. И если москвичи еще могли полузаконным способом экспроприировать что-то у немцев или евреев или перепродать, то питерцы сами чаще всего оказывались в роли экспроприируемых. После введения в 1914 году сухого закона уровень преступности практически по всей территории России поначалу сократился на 50%. Однако уже в 1915 году греки и персы наладили поставку в Россию опия, а союзники по Антанте - кокаина. В Москве наркомания вследствие домостроевских привычек почти не прижилась, а интеллигентный Питер, наоборот, ухватился за «виртуальную реальность». К концу 1915 года по улицам столицы стало страшно ходить вечерами, и Петроград прочно занял место лидера по уровню преступности в России на душу населения. Особую лепту внесли в криминальный мир города матросы. По донесениям полиции, в 1916 году на них приходилось до 40% всех преступлений. Генерал-губернатор Кронштадта Вирен писал в Главный морской штаб в сентябре 1916 года: «Крепость - форменный пороховой погреб. Мы судим матросов, уличенных в преступлениях, ссылаем, расстреливаем их, но это не достигает цели. Восемьдесят тысяч под суд не отдашь!»