Русская жизнь. Первая мировая война (август 2007)
Шрифт:
Началась Февральская революция. Офицеры соседней батареи нашей бригады были в это время в отпуску, в Петербурге. Вернувшись, они рассказывали нам о самых непосредственных впечатлениях, о том, что произошло. Разговоры были, мол, теперь у нас будет монархия английского типа, и наконец теперь можно добиться своего. Государь, конечно, сохранит свою власть, но станет конституционным монархом в настоящем смысле слова. Так что раз Дума, мол, взяла власть в свои руки, то тут разговоров не будет никаких, и все пойдет гладко. Война будет скоро победоносно кончена и так далее.
– Вы сказали, что снабжение армии и организация улучшились за те девять месяцев, что вы были на фронте?
– Да, со страшной быстротой. Когда я приехал на фронт, то были еще какие-то ограничения
– А как революция отразилась на жизни на фронте?
– Во-первых, приказ об отречении Государя страшно поразил офицеров и солдат своей полной неожиданностью. Вероятно, он вообще не был тогда понят. Почему это во время войны Государь вдруг отрекается, и не только за себя, но и за наследника? Солдатам это было непонятно. И очень трудно было им это объяснить. Потом, постепенно, солдатское настроение повернулось в другую сторону: революция, мол, даст им землю. Большинство солдат у нас почему-то были архангельские. В земле они, вообще-то говоря, совсем заинтересованы не были - богатеи, и земли у них было достаточно. К тому же им самим было не ясно, у кого они должны были эту землю брать. Ходили разговоры: «У кого ты, Гущин, будешь брать эту землю, у соседа, что ли? Помещиков же у вас вообще в губернии нет».
– «А вот будем, мол, брать в Орловской губернии».
Доверие между офицерами и солдатами тогда еще сохранялось. Это было очень типично именно для артиллерии, где солдаты были люди сознательные, образованные. Кавалерия в смысле дисциплины тоже держалась до последнего. А вот в пехоте солдаты разлагались быстро.
– А пропагандисты и агитаторы вашу батарею или бригаду посещали?
– Представьте себе, ни разу, как ни странно. Но были проведены выборы солдатских комитетов. Первым делом прошли выборы батарейного суда, который налагал дисциплинарные взыскания. Теперь командир не мог уже это делать лично- по новому уставу председателем был выбранный офицер, а остальных трех членов выбирали из кого хотели. Меня как раз выбрали председателем.
– А какие дела разбирал суд?
– Дисциплинарные. Все проходило сравнительно спокойно - до тех пор, пока не начали приходить сведения с других фронтов, что там, мол, с немцами братаются. И это очень возбуждало солдат: на нашем фронте пока ничего такого не происходило.
Помню, я как-то дежурил на наблюдательном пункте. Это было одним вечером весной семнадцатого года. Я увидел, что немцы на широком фронте вышли из резервных окопов и начали открыто двигаться к передовым, размахивая белыми флагами. В руках они несли какие-то плакаты. Мне было ясно, что это вышли «поцелуйные роты».
Ну, я вызвал людей к орудиям, объявил тревогу на батарее и справился, что мне делать. Приказано было не стрелять. Интересно, что и пехота, и другие батареи тоже не стреляли. С наступлением темноты немцы, увидев, что с нашей стороны уже полчаса нет никакой ответной реакции, скрылись в окопах.
– А как прошло лето семнадцатого года?
– Лето началось с большого наступления, по приказу Керенского. Кончилось оно, конечно, трагедией: несмотря на полное техническое снаряжение, наша пехота оказалась уже слишком деморализованной, чтобы развить успех. Первые части, которые стояли на позициях, - обстрелянные, опытные - прорвали немецкие позиции. Но когда нужно было развить успех, распропагандированные резервы отказались двигаться вперед. Это наступление на нашем фронте задохнулось, так же как и наступление Керенского в целом.
– А как среди солдат и офицеров оценивали действия Временного правительства?
– Временному правительству как-то не особенно симпатизировали, но симпатизировали самому Керенскому. Конечно, большую роль в его популярности играла пропаганда. Он был страшно популярен среди солдат и офицеров - и было просто непонятно, почему он не смог эту популярность использовать. Все разваливалось в его руках.
– А как изменилось отношение к войне и когда? Когда вы в первый раз заметили, что солдаты не хотят воевать?
– Сперва отношение к войне стало отрицательным в пехоте. Окопная война - это, конечно, ужас, и в окопы пропаганда проникала быстрее (агитация и была направлена главным образом на пехотные полки). Появились дезертиры, это было заметно. Но в тех частях, которые соприкасались с немцами тесно и все время были в тяжелых боях, - там дисциплина держалась; там понимали, что дисциплина на войне - это спасение от смерти. А на более спокойных участках, при чисто позиционной войне, дисциплина падала быстрее, особенно под влиянием агитации. Солдат больше всего беспокоило то, что война, как было видно, затягивается. Ведь весь шестнадцатый год был наполнен мыслями о короткой войне. Все знали: в следующем году будет кончено, немец не выдержит. А тут вдруг все затягивается. Это страшно волновало солдат. «Вот, - говорили, - наступление Керенского должно было окончить войну, а не вышло».
– А когда вам пришлось встретить, услышать и прочитать чисто большевистскую пропаганду?
– Смотря что называть большевистской пропагандой. Помню, солдаты как-то принесли мне красную брошюрку «Коммунистический манифест». Это было первое, что я читал из политической литературы. Говорят мне: «Очень интересно. Прочтите». Ну, я вечером посидел и почитал.
– А что солдаты об этом говорили?
– Откровенно говоря, это было для них слишком трудно, они ничего не понимали. Были, конечно, и интеллигентные парни, которые говорили, что они это уже знают, но что это, мол, «не к делу». А для других это была слишком высокая материя. И действительно на фронте она была «не к делу». В тот момент у нас интересы были совсем другие, а там речь шла о каком-то Интернационале. А какой тут Интернационал, когда вот там немец сидит и стреляет. Тут не до Интернационалов.
Алексей Александрович Головин
Родился в 1896 году в Ельце Орловской губернии в семье земского начальника. Учился в Петербурге в Императорском училище правоведения. К моменту объявления войны был на старшем курсе - в так называемых университетских классах. С разрешения попечителя училища принца Ольденбургского в феврале 1916 года ученики последнего класса могли сдать государственные экзамены и лишь потом идти на военную службу. Головин не воспользовался этой привилегией и 1 февраля 1916 года поступил на ускоренные курсы Пажеского корпуса. 1 октября был произведен в подпоручики лейб-гвардии уланского полка 3-й гвардейской кавалерийской дивизии. После этого сразу же уехал в полк. Эмигрировал, служил в банке во Франции. С 1925 года владелец страхового кабинета в Париже. Масон. Скончался в Канне в 1980 году.
– Каковы были настроения в вашей части в конце 1916 года?
– Нужно вам сказать, что в моем полку было довольно много поляков, которые в культурном отношении были выше русского состава. И среди этих поляков, конечно, были революционные настроения, а также националистические; поляки, разумеется, хотели освобождения Польши и ее независимости по окончании войны. Среди русских солдат были более интеллигентные, окончившие сельские школы, церковно-приходские, и они ставили вопросы главным образом о целях войны и о том, что будет после войны. Они спрашивали, как мне, офицеру, представляется послевоенный мир, будет ли побеждена Германия. То есть вопросы они задавали довольно наивные. Но вместе с тем и у них проскальзывали революционные настроения. Например, вопрос, что происходит в Петербурге, что такое о Распутине говорят, почему так часто меняются министры. Но гораздо важнее были настроения в офицерской среде. Что касается нашего полка (и вообще всех гвардейских и кавалерийских полков), то критика правительства касалась исключительно двора и его отношений с Распутиным - или же той министерской чехарды, которая тогда творилась. Но, конечно, эта критика была весьма сдержанной и не выходила из рамок вполне верноподданнического поведения.