Русская жизнь. Понаехавшие (апрель 2008)
Шрифт:
Филологи тогда занимали четыре этажа - с восьмого по двенадцатый (сейчас, для сравнения, - один) - и у меня складывалось ощущение, что филология вообще есть скрытый двигатель здешней жизни. Тут декламировали стихи Струйского и Боброва; пели лимерики, типа «Как-то Анна Андревна Ахматова е…анулась в метро с эскалатора, но все вышло удачно - очнулась на даче в объятьях Расула Гамзатова»; размахивали рыцарскими романами; и даже фамилия коменданта была Чхартишвили. За словом в карман никто особенно не лез. Однажды комендантша этажа вломилась поутру в одну из комнат, где обнаружила чудовищный даже по местным меркам хаос, пару похмельных полутрупов и стайку вполне благопристойных девиц, пытающихся придать помещению вид, хотя бы отдаленно напоминающий о жилье. Комендантша всплеснула руками: «Девушки! Ну ладно уж, эти двое алкаши, но вы-то что забыли в этом гадюшнике?» Один из похмельных полутрупов на мгновение оторвал голову от матраса и веско парировал: «Это не гадюшник, а
Вечерний быт ДСВ казался превосходным дополнением к утренней ученической программе. Гельдерлин и спирт, античная риторика и обваливание друг друга в муке и варенье - все это сплелось воедино. Быт был предельно аскетичным, но осязаемым до боли в руках. В этих стенах слово становилось плотью просто потому, что ничего другого ему не оставалось. Плоть была некормленой, кособокой и шелудивой, но алхимический процесс ее становления был налицо.
Период 91-93-го годов был едва ли не самым беспредельным в истории ДСВ. В советские времена по зданию еще хаживали оперотряды, выуживая малочисленных нелегалов и просто бретеров (так, например, в советское время один из моих старших приятелей напился в честь дня рождения Ленина, уселся на стул и с оглушительным грохотом обскакал на нем весь этаж по периметру - за что был незамедлительно изгнан из университета, а также из рядов КПСС). Во второй половине девяностых уже понятные коммерческие соображения свели на нет ряд местных анархических свобод и порядков. Году же в 92-м сюда можно было просто войти с улицы и если не поселиться навеки, то уж точно творить все что душе угодно, - по крайней мере, со стороны складывалось именно такое ощущение.
Филология, как водится, шла рука об руку с чудовищным и каким-то даже дидактическим пьянством. Как раз наступила эпоха известного спирта с идиотским престольным названием. Круглосуточный ларек напротив ДСВ тоже носил вполне торжественное имя - «Перспектива». Много и не вовремя пили и от нечего делать, слушать и закусывать - пели. Еды на столах я не припоминаю вообще, хотя, впрочем, будущий главный русский кулинарный критик А. А. Зимин уже в те времена предпринимал робкие попытки запуска своего гастрономического шапито под предположительным названием «Кухня общежития», изготавливая салат «Зимний», который складывался из дряхлого лука, помоечной картошки и якобы растительного масла и пользовался грандиозным успехом. Вообще, на еду (как, впрочем, и на одежду) здесь никто не обращал внимания. Афоризм будущего преподавателя МГУ В. Л. Коровина, однажды в приказном порядке изгнанного из ДСВ за выбрасывание из окон двенадцатого этажа железных коек, гласил: «Давайте поскорее съедим всю закуску, чтобы потом можно было пить не отвлекаясь».
Гости и постояльцы, которых уже трудно было различить, весело скитались с пластиковыми канистрами в вечных поисках разливного пива, которое водилось на улицах Строителей, Коштоянца и Кравченко. (Собственно, на Кравченко было даже два ларька - в том, что подальше, на пересечении с Ленинским, пиво было получше и подороже.) Однажды канистр и банок под рукой не оказалось, тогда пришлось отправляться в поход с тазиком для белья, взяли пива, принесли и вылакали его, стоя на четвереньках. Вообще, нечто подобное ДСВешным хроникам недурно описано в мемуарах Романа Неумоева: «Пили молча, безо всяких эмоций, смеяться не могли, говорить было не о чем, но всех пронизывало какое-то доставляющее мрачное удовлетворение чувство безысходного единства и сознание своей правоты».
На минус первом этаже находился так называемый «инженерник» - техническая подсобка с разнообразным концертным оборудованием. Концерты, в самом деле, случались - в диапазоне от «Аквариума» до «Чердака офицера». Однако куда более значительные представления устраивались непосредственно в «инженернике», где всем заправлял общий знакомый. Кто-нибудь непременно повисал на гигантских колонках, и силой звука каких-нибудь Jethro Tull его отбрасывало чуть не в другой конец комнаты. Однажды мы во всю мощь этих колонок прослушали целый альбом весьма передовой по меркам 92-го года Диаманды Галас. Ее кассету, помнится, приволок один из самых знаменитых обитателей ДСВ, у которого в записной книжке был телефон академика Сахарова, за душой - бездны, а в творческой биографии - неоконченный роман «Эпилятор», картина «Владимир Ильич Ленин в душе, вид снизу» и многое другое.
Колонки постепенно пропили.
Компании из ДСВ, в общем, не тянули на звание ни тусовки, ни тем паче богемы. Это было несколько иное образование. Богема предполагает творческие амбиции, болезненную яркость, свойскую идеологию, разнообразие увеселений, элементарную фешенебельность, наконец, - ничего такого в ДСВ с его вынужденной соборностью и некоторой скованностью движений и помыслов, скорее всего, не было. И тем не менее там присутствовала некая, что ли, насущность. Потому что все-таки это был в первую очередь дом. И отчаянная беспредметность круглосуточных чудачеств была оправдана ощущением нелепого, временного, никуда не годного, но все же жилища. Крыша над головой была в конечном итоге пафосом, идеологией и прощением всему -
На днях я проезжал мимо ДСВ - впервые за черт знает сколько лет. Башня мышиного цвета сегодня теряется за новой постройкой - тридцать свежеотстроенных этажей легко затмевают исторические двадцать два. Ларька «Перспектива», разумеется, давно уже нет. О былом времени напоминает только трава - живая и жухлая, она стелется возле здания на манер истоптанного ковра, ровно как и пятнадцать лет назад. У бюро пропусков висит объявление «За нарушение правил оформления и пребывания гостей в корпусе запретить пользование компьютерным классом ДСВ студенту Ян Чан Чжу». Внутрь меня, разумеется, не пустили. Я потоптался немного вокруг, посмотрел на висящий на стене серый телефон, явно помнящий те еще крики. И отчетливо вспомнил, как однажды звукач того самого «инженерника» (звали его, кстати, Юрий Сидоров, чего уж там) проснулся в комнате с полным набором похмельных драм и таким же полным отсутствием денег, а также идей их обретения. Вдруг в дверь заколотили. Сидоров из последних сил поинтересовался, кто. Оказалось, один болван, успевший преизрядно всех утомить за прошлые сутки. «А деньги у тебя есть?» - устало осведомился Ю. С. «Есть, Юра, есть, открывай!» - ликовал глупый голос за дверью. «Просунь под дверь и уходи», - резюмировал Сидоров и гордо перевернулся на другой бок.
Если когда-нибудь ДСВ обзаведется мемориальной доской, на ней непременно нужно выбить эту фразу.
Аркадий Ипполитов
Про всемирную отзывчивость
Из чего выросла национальная идея
Принесла нелегкая, приехали голубчики, с чем вас и поздравляю, - бормотал волосатый тавр, расплываясь в радужной улыбке, пиная с большим удовольствием босой ногой распростертые на песочке холодного Черного моря тела. Иностранцы, по всему видно, - тела были гладкие, на соотечественников не похожие, другие, импортные, прибывшие издалека, промытые водой, в которой они пробултыхались довольно долгое время после кораблекрушения, заставшее греческий корабль у берегов Тавриды. Принадлежали они Оресту и Пиладу, двум спартанским авантюристам, наделавшим много шума в своем отечестве, а потом отправившимся к берегам бывшего Советского Союза по повелению патрона, Аполлона, за неким деревянным кумиром, весьма условно изображавшим его, Аполлона, сестру Артемиду. Наши с вами далекие предки этому кумиру поклонялись за неимением ничего лучшего. Прибыл кумир в Тавриду давно и смутно, вроде как по воздуху, вместе с девой, приставленной этот кумир обслуживать. Обслуживание состояло в том, что деревянному идолу приносилось все лучшее: то есть все иностранцы, прибывавшие в Тавриду. Поэтому была понятна радость волосатого тавра и его соплеменников, обнаруживших на берегу таких аппетитных голых греков.
Впрочем, оказалось, что греки не лыком шиты, вмиг с девой стакнулись. Оказалось, что она их ближайшая родственница, тут же забывшая все хорошее, что от тавров имела, и все трое сбежали, да еще и кумира с собой прихватили, так что тавры потом, собравшись и обсуждая это происшествие, долго и вдумчиво матерились, почесывая волосатые макушки. Кумир забылся, как и вся эта история греческих матереубийц. Но осадок остался. Ох, остался. Плюнули ведь в душу, и девица, и эти греки-обманщики, и как-то распространился он, тяжелый и мутный, над обширной Тавридой, над ее степями и холмами, неприятный такой осадок горечи от встречи с чужаками, все стремящимися обмануть нас, простодушных, спереть что-нибудь, нажиться, разжиться, урвать, мы-то смотрим в мир с такой доверчивостью. Обманывали нас, обманывают и будут обманывать веки вечные.
Понаехали здесь, понастроили, - почесывая спутанную бороду, пробурчал про себя пожилой скиф, рассматривая панораму Ольвии, расстилавшуюся перед ним на берегу все того же холодного Черного моря. Правда, неприятно, у нас тут чисто было, ничего не было, а у них - дома, гавань, по воде на деревяшках снуют, какие-то там колонны, храмы, экологию нарушают. Вино, правда, у них есть, дело хорошее, хотя - выпить его очень уж много надо, чтобы что-нибудь почувствовать, а дерут за него, будьте-нате. И все хитророжие такие, считают без пальцев, быстро-быстро так, обманывают - это точно, а ведь и не поймаешь никак, насколько обманывают, и все по-своему, по-гречески: кляк, кляк, кляк, - быстро так, ничего не разберешь, де еще что-то на табличках помечают. Разогнать бы их, разнести эту Ольвию по камушку, чтоб не раздражала, так ведь и вина не будет… Не принесет это все ничего хорошего, ой, не принесет, все наша слабость виновата.