Русская жизнь. Русский бог (декабрь 2007)
Шрифт:
«Странствование (сансара) существ, ученики, имеет свое начало в вечности. Нельзя узнать того времени, начиная с которого блуждают и странствуют существа, погруженные в незнание, охваченные жаждою существования, - это слова Будды, обращенные к ученикам, и кажется, что и Варька затесалась среди этой неясной толпы, „погруженная в незнание“.
– Как вы думаете, ученики, что больше, вода ли, заключенная в четырех великих морях, или слезы, которые протекли и были пролиты вами, когда вы блуждали на этом широком пути и странствовали, и рыдали, и плакали, потому что давалось вам в удел то, что вы ненавидели, и не давалось то, что вы любили?… Смерть матери, смерть отца, смерть брата, смерть сестры, смерть сына, смерть дочери, потерю родных, потерю имущества -
Прошу понять меня правильно: я не считаю, что у Чехова тут прослеживаются буддистские мотивы. Вот если бы я работала в американском университете и должна была выступать с докладом на ежегодной конференции славистов, уж я бы постаралась: наваляла бы докладец о буддистских мотивах в творчестве того или другого русского писателя как нехрен делать. Потому что вот же они, мотивы-то эти! Вон тут и вон тут!…
Но, я думаю, нет, тут другое, тут поглубже: это внутри русского мира, на мутном глубоководье бродят, плохо различимые и неясные, смысловые и эмоциональные сгустки: сон… страдания… не вырваться… к чему все… Эти экзистенциальные комки тяготеют к буддизму, но не выносят бритвенной точности и полуденной ясности этого прекрасного индийского учения, а потому снова уходят вглубь, на дно, и бродят там. Хинди, руси бхай-бхай, как говорили в моем детстве по поводу дружбы наших стран, но на том взаимопроникновение философий и остановилось.
Мы, что называется, ни тпру ни ну. Что мешает нам обрести западное сознание - отдельный разговор, а вот что нам мешает впасть в буддизм, бхай-бхай? А вот смотрите, вот пишут, что центральным элементом учения Будды являются «четыре благородные истины»:
1) вся человеческая жизнь есть страдание (русский человек с радостью с этим согласится);
2) причиной страдания является желание (а вот и не обязательно. Потому что бывает страдание от скуки, оттого, что ничего не желается);
3) возможно прекращение страдания (согласимся);
4) есть путь, ведущий к прекращению страдания («благородный восьмеричный путь», определяемый как «срединный», - разумно избегающий крайностей как низменного стремления к наслаждению, так и бесполезного аскетического самоистязания). А вот это нам, русским людям, ни с какой стороны не подходит! Коль любить, так без рассудку! Коль грозить, так не на шутку! Есть и ситец и парча! Поцелуй меня, кума-душечка! Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя! Эх, эх, эх, эх!
Вообще, чередование буйства и засыпания - наиболее характерная русская черта; я вот, озираясь окрест себя, не вижу европейского народа, равного нам в этом плане. Можно думать - как это делают многие - что тут соединились, но не смешались варяжский буйный дух с монгольской сонной одурью; что тут скажешь?
– возможно.
Вот тот же Обломов, помянутый вами: «Он как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага.
Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги. Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире…«
Когда Обломов спит, он видит сон про блаженное время - свое детство, тоже погруженное в лень и дремоту: спят родители в разваливающемся доме, сонно шевелятся слуги, само время остановилось и не движется.
«Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не тяготились ею, потому что и не представляли себе другого житья-бытья; а если б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него. Другой жизни и не хотели и не любили бы они. Им бы жаль было, если б обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни были. Они продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в кружок, рассказывали, что кто видел ночью во сне».
Обломовка находится далеко-далеко, «чуть ли не в Азии». Это «чудный край», где никогда не было «ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей», да и вообще никто никогда не умирал. Это место вне времени и пространства, куда мы так и не попадаем в романе, а видим его только глазами спящего - а он, в свою очередь, видит других спящих, или же проснувшихся и рассказывающих свои сны. То есть опять: сон во сне. И не случайно ведь на спящем надет «настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу»? Или вот: «Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации». Что это, как не медитация?
В общем, Гончаров так и не дает ясного ответа на то, почему его герой скорее спит, чем бодрствует. Он обозначил явление, но отступился и не указал на причину, - сам не знал, я полагаю. В конце концов, дело настоящего художника - не анализировать, а изображать.
«- Однако… любопытно бы знать… отчего я… такой?… - сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем.
– Да, отчего?… Должно быть… это… оттого… - силился выговорить он и не выговорил.
Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего человека«.
То, что Обломову далось так легко и естественно, у других не получается. Лермонтов хотел бы заснуть, но «не тем холодным сном могилы» - не Танатоса ищет поэт, но одну из модификаций сансары, удобную, приятную - чтобы и в теньке полежать (под дубом), и песни про любовь слушать; а кто бы не хотел? Та же «Калинка» - «Ах! Под сосною под зеленою спать положите вы меня»; про то же и современный поэт Нил Гилевич (он белорус, но туда же): «Ой, я лягу, прилягу» (он хочет под березой) и т. д. Вообразите себе душу французскую, - если галл и выразит желание прилечь, то в женской компании, n'est ce pas?
Александр Тимофеевский. Скорее, в компании с фесталом. Француз приляжет, чтобы получше переварить ланч и встать во всеоружии перед обедом. Это мы, начитавшись Мопассана, думаем, что Париж - столица любви, а французы последние сто лет только и делают, что крепко кушают, и об этом все сердечные их помыслы и муки, весь жар души, вся нежность девственных мечтаний. Волнующая, согласитесь, тема, но о ней в другой раз.
А сейчас вернемся к нашей тишине, хотя вы уже все о ней сказали. Беда. С вами невозможно ничего планировать, а я так хорошо придумал: заманиваю разговором о социальном, об устройстве русского мира, вы подхватываете эту тему и - тыр-пыр - уходите в нее с концами, как Обломов в сон. И тут я победоносно вылезаю с блаженной страной по второму кругу. Прочь, социальное, говорю я вам, мимо, читатель; не будем уподобляться народникам, певшим романс Вильбоа «Нелюдимо наше море». Вдохновенные, с пылающими сердцами, они верили в то, что стоит только одолеть кровавый режим, как за далью непогоды сразу заколосится всеобщее равенство и братство. Но колосится ли край, где не проходит тишина? Или - зайдем с другой стороны - можно ли плыть в борьбу всех народов за лучший мир, за святую свободу? Вот Анахарсис на вопрос, кого больше - живых или мертвых, ответил вопросом: а к кому причислить плывущих? И в самом деле, к кому? Блаженная страна ни к социалистическим грезам народников, ни к буржуазной мечте о boring life одинаково не относится. Это Элизиум, куда ж еще люди плавают. Он между сном и смертью располагается, промеж Морфея и Танатоса. Все это думал сказать я вам, а сказали вы - мне. Так что удел мой - плестись в хвосте вашего текста, что я проделаю с большой охотою. И на то есть специальная причина.