Русская жизнь. Вторая мировая (июнь 2007)
Шрифт:
Было. Но в творчестве их мужей отразилось не сильно.
Есть, есть несомненный дефицит поэтически воплощенных образов любви жены к мужу. Когда требуется разыскать, спасти, обрести жениха - русские женщины идеального мира на высоте. Сто железных башмаков износят и каменные хлебы сгложут. А в браке начинают томиться и фокусничать. То ли в муках и боях обретенные женихи в мужьях оборачиваются гусями, а не лебедями, то ли сил богатырских у наших воительниц в избытке: не на мирную жизнь.
Но то идеальный мир. А реальный?
Не берусь судить да рядить, картина пестренькая и полосатенькая, и все же… глядя хотя бы на полки веселых вдовиц громокипящей современности… «Башмаков не износила!» - укорял принц Гамлет мамашу, выскочившую после смерти его отца замуж за братца Клавдия. А тут, можно сказать, и
Но то, чего нет на земле, - то и должно быть на небе! Ведь так?
Есть же у нас святая, ставшая святой из-за любви к мужу. Из-за любви, вмиг обрушившей в никуда все земные страсти и привязанности кроме одной. Есть та, что отказалась длить земной сон без любимого, с нею Божьим законом соединенного, повенчанного. Без своего полковника певчего (что-то изумительное: и полковник, и поет! идеал какой-то!). И юродивая в красной кофте силой поэтического творчества народа становится Заступницей любви.
Пишут записочки: всех возрастов дамы, есть девицы совсем неблагообразные, раскрашенные, в неподобающей одежде, и они пишут, вряд ли о супружеской именно любви умоляя; записочки всовывают в щели кладки часовни. Вся утыкана воплями в бумажках. Нужно! Тут, на этом месте, у людей болит!
Ведь и в делах любви, супружества подмога нужна и везение: а как же. Приданого нынче нет (вот кому мешало? Прекрасный был обычай - копить девочке приданое), стало быть, вся нагрузка - на личные качества. Внешностью не выйдешь, не повезет - и все, пропадай, жизнь. Какая страшная нагрузка на личные качества! И вот они стригут, бреют, выщипывают, красят, моют, худеют, наращивают - а потом бегут к своей Ксении. На бегу шарфиком замотав бедовую голову: в царстве строгости с непокрытой головой не принимают. Ну ладно. Ну, помаду сотрем, а потом сызнова намажем: у вас одно, а в миру другое, кто на меня без помады-то и взглянет?
Тут обнаружилось совсем смешное: оказывается, Ксению Блаженную избрали своей покровительницей трансвеститы. Нашли основание: она же в мужскую одежду переоделась, мужнин мундир носила. Стало быть, и у эдакой земной загогулины, как трансвеститы,- они считают, - есть свой кусок благоприятствующего неба, свой благожелательный святой. К трансвеститам могут вполне присоединиться и актрисы амплуа травести - отчего бы им тоже не получить клочок благожелательного неба? Раз уж завелась такая область Божьего попущения.
Завелась или нет? Царство строгости ценит Блаженную Ксению за одно, а народная молва за другое. Царству строгости важен отказ от мирского имущества и странничество, а людскому сердцу нужна вся поэтическая история Ксении целиком, с безумием от любви, мундиром Андрея Федоровича и деятельной послесмертной подмогой в делах супружества. А если небо к нам не сойдет, мы же станем штурмовать небо. И вот в культе Блаженной Ксении уже и не разберешь первоначального текста, так густо лежат на нем наслоения человеческой мечты.
Что мне нужно? Лишь одно: Замуж выйти, стать женою. Неужели и такое Человеку не дано?–
печально недоумевала в зонге героиня Бертольда Брехта. Действительно, так просто: а вот не дано же, многим не дано. Счастье в браке - редкая птица. Никак не устроиться одними своими силами. Да и Ксения с мужем три года только пожила, а если бы двадцать? Кто знает? У Ксении Блаженной уйма работы: количество просьб по одному лишь Петербургу неимоверно, а ведь часовни и церкви Ксении стоят повсеместно. Святая, конечно, хлопочет. Те четыре брака из десяти, которые не распадаются и тихо накапливаются в глубинах ежегодной статистики, - вестимо, ее рук дело. Ксения-то помогает, но кто поможет Ксении? Осознаем грустный факт: земля более не питает небо святыми.
Да, и грязная, и грешная, и пропитанная кровью и пороками, - но другой почвы для произрастания святых душ у неба нет. Иссякнут источники святости и блаженства здесь - наступит острейший кадровый дефицит и там. И тот процесс, что превратил молодую столичную замужнюю жительницу Ксению Петрову в Блаженную Ксению, заглохнет, прервется. Останутся только наши вопли и
– Призываете нас стать святыми?
Ну, не так резко, граждане. Начнем с элементарной праведности.
Ведь чего нет на земле - откуда возьмется в небе?
Часовня стоит, свечечки горят, люди молятся. Ладно. Хорошо. Пришли в православную часовню, не к какой-нибудь ясновидящей Капитолине из тех, что обещает «приворожу мужа навсегда и насмерть, разлука с разлучницей вплоть до отвращения, гарантия 100%». Здесь гарантий никаких нет. Здесь покоится та, в чьей жизни все было просто и честно.
Мужа любила. Потом овдовела. Все раздала. По миру пошла.Дмитрий Быков
Имеющий право
1 июля исполнится сто лет Варламу Шаламову
Вероятно, русская литература - которую в этом смысле трудно удивить - не знала более страшной биографии: впервые был арестован в 1929 году за распространение ленинского «Письма к съезду», отсидел три года на Вишере, вышел, сел в 1937 году как троцкист, получил пять лет, в лагере похвалил в каком-то разговоре эмигранта Бунина и накануне освобождения получил еще десять; в пятьдесят первом был расконвоирован, но уехать смог только в пятьдесят третьем, с пятьдесят четвертого жил под Москвой, с пятьдесят седьмого - в Москве, печатался чрезвычайно скупо, а когда рассказы попали за границу, вынужден был в 1972 году опубликовать отречение в «Литературной газете» («проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью»). Из-за этого отречения поссорился с любимой женщиной, остаток жизни прожил один. Страдал болезнью Меньера, приводящей к внезапным припадкам дурноты, головокружениям, обморокам, нарушениям зрения, слуха и координации. В семьдесят девятом был помещен в литераторский дом престарелых в Тушине. Там ослеп и оглох, закапывал себе в глаза зеленку, путая ее с глазными каплями; прятал в подушку сухари; никого не узнавал. Из дома престарелых его перевезли в интернат для психохроников, откуда живыми не выходят. Привязали к стулу и так везли, в январе, в мороз. Одели плохо, он простыл и умер от воспаления легких 17 января 1982 года, в год первого полного издания «Колымских рассказов» за границей (однотомник, правда, вышел в Лондоне в 1978 году, когда Шаламов уже почти ничего не видел).
Пытаешься отыскать какие-то проблески счастья в этой судьбе - и не можешь. Шаламов отучил от такого взгляда на вещи: отыскивать золотые крупицы - уже компромисс, попытка адаптировать жизнь, раскрасить ее до состояния переносимости. А этого нельзя, это бегство. В «Колымских рассказах», состоящих из шести самостоятельных сборников, нет ни единого оптимистического - да что там, ни одного хоть сколько-то утешительного, даже об освобождении сказано так, что не расслабишься. Описывая душный переполненный вагон, где все давятся, орут и грызутся, Шаламов замечает, что он-то и запомнился ему как первое счастье, «непрерывное счастье воли»; но если ЭТО видится счастьем - ясно же, от какого минуса отсчитывает человек? Шаламов в одном из стихотворений писал, что вынес все, что можно вынести, - и не преувеличивал. В разоблачении этих ужасов он шел все дальше. В первых рассказах еще как-то щадил читателя, «делал литературу», выводил себя под чужими именами. Впоследствии отказался от всякой беллетризации, часто повторялся, вдалбливая одну и ту же мысль, фиксировался на физиологии, переходил все границы, к которым привыкла целомудренная русская литература, ничего не стеснялся, докапывался до камня, до мерзлоты, до последней правды, отбрасывал любые утешения. У голодного человека нет ни иллюзий, ни абстракций. Он хуже зверя, ибо у зверя до последнего цел инстинкт - а тут и инстинкта нет: всем все равно. Последней умирает не надежда, а злоба. Злоба - самое живучее из чувств, Шаламов повторяет это несколько раз.