Русская жизнь. Земля (сентябрь 2007)
Шрифт:
Ни на базарах, ни на большом саратовском крытом рынке невозможно было найти ни овощей, ни фруктов. За черным сырым хлебом стояли огромные очереди. На витринах мясных магазинов лежали окороки мясных изделий, сделанные из дерева и подкрашенные под цвет мяса. Против завода, где я работал, в погребах-складах гнили овощи и фрукты. Испарения, выходившие через дощатые трубы-вентиляторы, своим смердящим запахом душили пассажиров трамваев и поездов, которые проходили неподалеку. На постройке новой ж. д. ветки, идущей от Саратова к Увеку, работали арестанты-крестьяне, мужчины, женщины и девушки, охраняемые усиленной стражей. В бараки, в которых они жили, ежедневно мимо нашего завода под усиленной охраной гнали колонны арестантов из раскулаченных деревень, полураздетых, полуразутых, пугливо, с тоской и слезами смотревших по сторонам
«Волга, Волга, весной многоводной ты не так заливаешь поля, как великою скорбью народной переполнилась наша земля», - прозвучали строки певца горя народного в моем болезненном мозгу.
При входе на завод в глаза бросались картины рабства женщины. Опилочницы, сортировщицы, обрезчицы, хмурые и бледные, мокрые и прозябшие, с усилием работая граблями и вилами, отгружали опилки. Подымая и перевертывая обледенелые тяжелые доски, сортировщицы складывали их в штабеля. Ветер дождем и снегом залеплял глаза и насквозь пронизывал дрожащие тела. Выходящие из пилорамы доски, мокрые и обледеневшие, хватались почти голыми руками (перчатки были измочалены) и пускались в обрезной станок, между двух круглых пил, вертящихся с бешеной быстротой. И, увы, если пила, подхватив обрезанную кромку, швыряла доску назад, обрезчица часто была обречена на смерть. Это однажды случилось с девушкой, в которую я был влюблен, Лелей Хороводовой. Обрезок доски ударил ее в живот, порвав кишечник и поломав ребро. Полумертвую, ее отвезли в больницу, куда я писал ей письма любви и сожаления. Ее молодые силы помогли ей вернуться домой, но работать она уже не могла.
Везде и всюду безопасность отсутствовала. Машины и механизмы не имели защитных приспособлений, а народ был бессильный и рассеянный от тяжкой нужды и мрачных дум. На пилораме бригадир Удалов, в пилоточке бригадир Аничкин - тоже были культяпыми.
В конце осени, кажется, в ноябре, приехал на корове мой отец. Дочурка наша снова стала часто болеть. Отец уговорил нас бросить город и переехать в деревню. С ним вместе в Саратов приехал один из наших родственников на лошади по каким-то делам от колхоза. Уложив на телегу наш домашний скарб, мы кое-как дотащились до родительского дома.
В родной деревне Большая Каменка слово «отдых» считалось наследием капитализма, а поэтому на следующий день по приезде нас сразу мобилизовали на колхозные работы. Я работал на колхозном дворе, выполняя разные работы. Жена ходила в общественный амбар-гамазей на сортировку зерна и приходила домой, еле таща ноги. Работа была нетрудной, но ноги были тяжелые, потому что за голенища валенок насыпалось зерно и таким образом приносилось домой. Расхищение социалистической собственности каралось очень строго. В тюрьму сроком на 5-10 лет сажали за несколько собранных на поле после жатвы колосьев. Но среди колхозниц, работавших в амбаре-гамазее, была товарищеская спайка, и из гамазеи, как в старину с Дона, выдачи не было, ибо все одинаково были голодны. А если среди работниц оказывалась активистка или коммунистка, в этот день домой ничего не приносилось.
Дома зерно раздроблялось разными методами: толклось в ступе, растиралось между двух камней методом дикарей, некоторые из колхозников делали ручные мельницы. Два ровно отпиленных кругляша, в торец с одного конца которых набивались железные обрубки или обрезки. Эти два кругляша надевались на железный или деревянный стержень; крутясь приделанной сверху ручкой, они дробили зерно, и из этой крупы пекли лепешки. Просо обдиралось тоже самодельными машинами: в кадке по ее циркулю набивались деревянные рейки, в кадку вставлялся барабан, тоже обитый рейками. От старых веялок снимались две шестерни, большая и маленькая, и барабан, крутящийся ручкой от веялки, сбивал шелуху с проса на 60-80%. Каша получалась цветной, но голодным она казалась очень вкусной.
В некоторые праздничные дни мы были свободны от работы и, проходя по улицам деревни прилично одетыми, вызывали зависть колхозников. Завистливые взгляды бегали мурашками по нашим спинам, и я втайне от жены чувствовал что-то недоброе.
На одном из колхозных собраний моя семья была принята в члены колхоза «Новый путь». Началась суровая тревожная зима. В начале января мы сыграли свадьбу моей кузины, на которой под вой пурги пелись песни, играла гармоника, под которую танцевали парами и в одиночку. Было веселье, но только наружное, в душе же у каждого карябали кошки, и боль души мрачной тенью ложилась на лица участников свадебного торжества. Нужда, голод, холод и общая скорбь колхозного рабства тяжелым камнем лежали на сердце каждого и давили на него тяжелой болью, которую люди старались заглушить вином.
От действия вина у некоторых развязывался язык, с которого срывались проклятья на все и вся, но оставшиеся еще трезвыми старались зажать рот и уговорить или уложить в постель смельчака, заглушая песней его еретические слова. Мы с женой, оставаясь почти трезвыми, хорошо пели русские народные песни. Люди просили нас еще и еще спеть, подтягивая нам полупьяным хором. Моя кузина Лукерья Уцына и ее жених, Галкин Николай, тоже хорошо пели, помогая нам. Отец жениха, Галкин Иван, крепко подвыпивший, не отходил от меня, прося петь еще и еще, дружески матюгаясь, он тайно указывал мне то кивком головы, то пьяно вытянутой рукой на мужа другой моей кузины, коммуниста Гришку Костерина, бывшего когда-то в работниках у моего отца, говоря: «Эта паскуда и продажная душа может нас съесть. Саша, дружок, берегись его». И он в своем подозрении был прав. Гришка в течение всего вечера, перебивая меня, старался быть запевалой. Он был не из нашей деревни, пришел в Каменку откуда-то с Волги, занимался в Каменке кладкой печей и был ведерником или, вернее, жестянщиком, но так как этой работы было немного, он нанялся к моему отцу работником.
Гришка был коренаст, с длинным мешковатым туловищем и короткими ногами, блондин, с длинным одутловатым лицом, маленькими свиными глазками под белыми бровями и ресницами и каким-то хищным оскалом зубов. Сразу после появления в Каменке он получил прозвище Урыльник, которое очень гармонировало с его лицом. Хищно улыбаясь мне, он старался скрыть свою зависть и злобу, которая впоследствии стала трагедией для нашей семьи.
Гулянье продолжалось почти всю ночь. Перед рассветом все разошлись по домам.
С понедельника снова началось колхозное сумасбродство. Но почему-то неделя началась тревожной нервозностью. В сельсовете при закрытых дверях по всем ночам проводились заседания коммунистов и активистов. Вначале им не придавали значения, но потом появились слухи, что в окружающих Большую Каменку селах, лежащих ближе к районному центру, проходит усиленное плановое раскулачивание. Тогда под окнами сельсовета, задернутыми кружевными гардинами мороза, в белых сугробах стали мелькать темные фигуры, подслушивающие секретные совещания активистов и коммунистов. Председательствовал на них партсекретарь Иван Захаров, прозванный Ванькой Дробные Ноги за то, что в одно пасхальное богослужение он украл принесенные молящимися на освящение куличи, и когда стали искать вора, спрашивая у молящихся, не видел ли кто, одна украинка из поселка Петропавловка сказала: «То я видела. Высокий хлопец с дробными ногами биг с двумя куличами». Ноги у Захарыча действительно были дробные, и ходил он вприсядку. Его правой рукой была коммунистка, на которой женился наш каменский, взяв ее из села Большая Димитриевка. В глаза она звалась Матреной Ивановной, а за глаза Мотькой Красненькой. Разойдясь с мужем, Ильей Прошиным, она, как будто обозленная семейной неустойкой, мстила и съедала всю деревню. Она действительно была красненькой. Ее маленькое детское личико с выдававшимися вперед, всегда оскаленными зубами было всегда красно. Роста она была маленького, злая, как дикая пчелка. Любой обычный разговор она превращала в скандал, брызгая слюной.
Ванька Прошин по прозвищу Князь, всю жизнь удивший рыбу, длинный, вислоплечий, первый лодырь на деревне; Николай Иванович Егоров по прозвищу Миколька Горячий, Матрена (Мотька) Репьева, Анна Кулагина, прозванная Нюрка Латышка. Она действительно была латышкой, пришла в Каменку в голодные годы неизвестно откуда и вышла замуж за старого вдовца-богача. Она тоже высокого роста, с дробными ногами. Была активисткой, раскулачивала и ссылала людей. Сухая узкая грудь, горбатая спина и густые, всегда растрепанные волосы делали ее похожей на ведьму. Злые большие мутные глаза под клинообразным лбом наводили страх на людей. Очень бледные щеки, острые скулы и тонкие, всегда закушенные губы, как будто готовые схватить вмиг муху.