Русская жизнь. Земля (сентябрь 2007)
Шрифт:
Ольга Пичкова по прозвищу Ольга Мура, старая дева, рябая, всегда жестикулирующая при разговоре и закрывающая глаза, не терпящая возражений, тыча собеседника в грудь пальцем, то наступала, то отступала от него. Виктор Тихонов (Витька Политрук) - всегда оборванный, нечесаный, любил трибуну, с которой его сгоняли улюлюканьем и свистом (но это было еще до начала страшных лет).
Ванька Репьев (Ванька Грабин), Василий Брындин (прозвище - Зуб Бороний), Прокофий Храмов, в глаза называвшийся Прокофий Федорович, а за глаза Прошка Мухомор. Ходил он всегда с открытым ртом, и отец прозвал его «мухомор». Его указательный палец был наполовину отрезан, и своей культяпкой, говоря, он всегда грозил кому-то.
Матвей Кузнецов, в глаза Матвей Иванович, а за глаза Матька Дулен. Отец его и он были коммунистами, но отец до
Все указанные выше активисты и коммунисты в заседаниях при закрытых дверях намечали людей к раскулачиванию. Говорили, что наша деревня в 200 дворов должна была дать 25 раскулаченных. Гришка Костерин, когда-то бывший батраком моего отца, настоял включить его в число подлежащих раскулачиванию. Жил он в бедной избушке, стоявшей на окраине деревни на берегу оврага, который в весенние разливы был очень бурным и часто затоплял его избушку, грозя снести ее в овраг. И Костерин, раскулачив отца, за 150 рублей купил с торгов наш большой новый дом.
Все эти коммунисты и активисты любили поживиться за чужой счет, делая половецкие набеги на богатые столыпинские хутора с оружием и без оружия (коммунистам в начале революции разрешалось иметь оружие). Активисты были вспомогательной силой и имели в своих карманах только вонючие советские спички на случай выполнения приказа на поджог да что-нибудь из неогнестрельного, которым можно обороняться при сопротивлении буржуев-хуторян. Входя в хутор, для устрашения его обитателей делался залп из трех-пяти винтовок, которого было достаточно для беспрепятственного осуществления ле-нинского лозунга «Грабь награбленное». Из конюшен и хлевов, дворов и огороженных базов выгонялись стада овец, свиней, телят, коров и лошадей. В первый налет забирался в большинстве скот. Позже грабеж происходил внутри домов. Забиралась одежда, обувь, мебель и посуда. Кое-где хуторяне оказывали сопротивление, и были убитые и раненые.
Пришло время, когда коммунисты и активисты решили ограбить мельницу Зинера. Вооруженные, они ворвались в мельницу, начали резать добротные кожаные приводные ремни и рвать сита, сквозь которые просеивалась мука. Но в это время на мельнице было много мужиков-помольцев из близлежащего села Широкого Карамыша. Это село имело стойкий и храбрый народ, в большинстве зажиточный, и мужики-помольцы контратакой выбросили коммунистов и их приспешников с мельницы, избивая их чем попало. Из села Широкого Карамыша к ним на помощь прискакали верхами односельчане с вилами, железными крюками и деревянными вескими дубинами, а кое-кто имел и припрятанное огнестрельное оружие. Коммунисты, выбитые с мельницы, которую они пытались поджечь, засели в кустах, камыше и других укрытиях, обстреливая широкинских мужиков, из которых многие были ранены, но убитых не было. Со стороны коммунистов, работавших на мельнице, из нашей деревни Каменка кочегар Тишка Грязный был насмерть заколот вилами. Долго искали убийцу, но найти не могли. Дружный широкинский народ не выдал своего соратника, а к целому селу применить карательные санкции еще слабая советская власть, наверное, побоялась. Это было в начале революции, и она на фронтах Гражданской войны несла большие поражения.
Этот случай был не во время раскулачивания 1933 года, а во время революции. Я хочу только сказать, что вышеперечисленные деревенские коммунисты и активисты, пропив и проиграв в карты награбленное в дни революции и, так как они были лодырями, порезав награбленный скот или заморив его голодом, остались снова голодными босяками, и раскулачивание, начиная с 1929 года и кончая 1933 годом, было вторым массовым грабежом крестьян, уже не богачей, а середняков и бедняков, которые арестовывались и ссылались то за сопротивление коллективизации, то за бывших богатых прадедов и дедов, а иногда и личным счетом или за рассказанный анекдот. Этой группе пришивали ярлык контрреволюционеров, и эта кличка ничего не смыслящему в политике, а порой и совсем неграмотному стоила расплаты долгосрочной ссылкой и в конце концов гибелью от холода, голода, непосильной работы в концентрационных лагерях.
В конце тревожной недели с заседаниями при закрытых дверях, на которых намечались жертвы раскулачивания, к сельсовету подкатили сани, запряженные парой лошадей, из которых, укутанный в теплый тулуп, вылез небольшой чернявый человек. Из-под раскрывшихся пол тулупа на коричневой кожанке, затянутой ремнем, был виден револьвер. Человек проворно нырнул в дверь сельсовета. В эту ночь я и наш сосед, заядлый коммунист Кирилл, долговязый, с очень маленькой головой колхозный кузнец, были на очередном дежурстве по охране деревни. На нашей улице нам навстречу выскочила растрепанная активистка Нюрка Латышка, жена нашего соседа, старика Кулагина Абрама, бывшего когда-то богачом. Остановив нас, она, дрожа всем телом, рассказала, что ее Абрама забрали и увезли на санях неизвестно куда. Мой напарник Кирилл пошел к своему дому, а Нюрка, схватив меня за рукав тулупа, умоляла зайти к ней в дом. Оставшись одна в доме с маленькой дочуркой, она чего-то боялась.
По ее просьбе я зашел, сел на скамейку в кухне и слушал ее рассказ, но что-то мне подсказывало, что и у нас в доме может что-нибудь случиться. Попрощавшись с ней, я пошел в свой дом, стоявший через дом от нее. Родители мои были уже старенькие и больные. Отец болел астмой, мать от тяжелой работы имела грыжи в обоих пахах. Войдя в дом, еще не сняв тулупа, я увидел на глазах жены слезы. Отец, лежавший на диване, сквозь кашель сказал мне, что ему сообщил десятник, чтобы он немедленно явился в сельсовет, но он не мог и сказал, что он болен. Тогда в сельсовет пошел я.
Войдя в сельсовет, я подошел к сидящему за столом человеку с наганом и назвал ему свою фамилию. Найдя в списке Борисова, он спросил:
– Борисов Егор Петрович?
– Нет, - ответил я, - я его сын Александр.
Он коротко сказал: «Пришлите ко мне отца», - опустил свои злые глаза вниз и стал что-то отмечать в списке. Придя домой, я одел отца и, взяв его под руку, пошел с ним. Отойдя от дома несколько шагов, отец закашлялся и упал. Подняв его, я ввел его в дом, а сам вернулся в сельсовет и объяснил уполномоченному, что отец тяжело болен и явиться к нему не может. Он - снова коротко - приказал мне представить справку от врача. Колхозный врач Рыгин справки мне не дал. Придя домой к нам и осмотрев отца, он сказал: «Завтра пришлем за ним транспорт». Я снова вернулся в сельсовет, но спецуполномоченный уже был одет и собирался уходить спать на отведенную ему квартиру. На ходу он бросил мне: «Пусть явится завтра утром».
За день до приезда уполномоченного к нам из соседнего украинского поселка пришел когда-то работавший у отца по найму Иван Огарков и уговаривал нас отдать ему корову, которую он ночью уведет в Саратов. В Саратове на бойне у него работает брат, который забьет корову. Иван продаст мясо и вернет нам деньги. «Я прошу вас сделать это, - сказал он, - потому что уполномоченный, который сейчас у вас, приезжал к нам, вызывал меня и спрашивал, как долго я работал у вас, какие вы люди. Я дал ему только добрые отзывы о вас, но я сомневаюсь, что это поможет вам избежать раскулачивания». Мы ему не доверились, и он, пожалев, ушел. Да ведь и отдать корову, последний источник жизни, молоко которой (и картофель) спасало нас от голодной смерти. Правда, ноги наши без хлеба начали пухнуть, начиналась водянка.