Русские дети (сборник)

Фрай Макс

Зоя выдернула наушники из ушей. Экран сообщил ей, что король поп-музыки найден мёртвым в номере отеля. Причины смерти выясняются. По предварительным данным, смерть певца наступила вследствие передозировки демеролом.

Зоя резко встала и вышла из пустого вестибюля, оставив спортивную сумку возле телевизионного кресла. Стройные ноги быстро шагали в сторону моря — так быстро, что у Зои временами пресекалось дыхание. И вот она уже стояла у полосы прибоя, вглядываясь в мутноватое сияние горизонта.

— Азов, — произнесла она имя этого моря.

Непрозрачные тёплые волны, несущие в себе песчаную взвесь, омыли её ступни. Она никогда не причисляла себя к фанатам Майкла Джексона, любила рэп и хип-хоп, впрочем, слушала иногда «Thriller» и «Beat it», порою в танце удачно изображала «лунную походку», но в целом никаких особых эмоций по отношению к королю поп-музыки не испытывала. Но в тот миг, когда она сидела перед телевизором в пустом вестибюле недостроенного санатория, нечто не вполне понятное произошло с ней. Как будто в цельном горном хребте её души

вдруг образовалась скальная расщелина, уходящая в тёмную и холодную глубину. Почти нестерпимая жалость пронзила её — жалость к замученному Питеру Пэну, которого родная страна подвергла немыслимым унижениям за наивную попытку создать детское царство. Этот бывший курчавый негритёнок не понимал, что вовсе не ебля детишек (вряд ли Майкл ебал детишек), а сама попытка создать детское царство, оазис, автономную территорию частных мечтаний — именно это явилось нарушением серьёзных и молчаливых запретов, которые управляют современным миром. Белый негр является в Африке (где в племенах встречаются белоснежные мучнистые негры-альбиносы) символической фигурой наподобие живого мертвеца, а тут этот танцующий и поющий живой мертвец задел самую чувствительную и больную струну — он возбудил древний страх перед духом, крадущим детей и уводящим их в страну счастья и сказок (а страна эта у Майкла вышла столь же убогой, сколь убога американская мечта). Это самый тяжёлый и токсичный из всех страхов, которые только могут испытать взрослые: страх за детей, зарождающийся у взрослых в самой глубине их жоп и сердец. В этом страхе, пробирающем взрослых насквозь, смешались явная любовь к детям и неявная к ним зависть — тайная зависть, отравляющая собой гранёный кубок родительской любви. Взрослые желают, чтобы дети взвалили на себя и понесли в пучины будущего их бремя, их рок, их проклятье, их заплесневелые страхи. Эта драгоценная и мерзостная ноша, сокровищный груз, способствующий выживанию человеческого вида, обязан рано или поздно возлечь на детские плечи и души. О зяб кий кошмар, являющийся взрослым в самые слабые их минуты! Кошмарное видение точёного детского плеча, отражающего солнечный свет, — плеча, которое вдруг одним движением, брезгливо передёрнувшись, сбрасывает с себя родовой ужас, ужас жизни, слитый в единое целое с жаждой выживания.

Страх и ненависть к Питеру Пэну, к флейтисту из Гаммельна, к богу Пану, играющему на свирели в античных лесах, ненависть к торжествующей и равнодушной биосфере, к Неверленду, ненависть к нирване, ненависть к экологическим утопиям, отвращение к феям, паника, вызываемая наступлением детского царства, — эти страх и ненависть живут не только в Лас-Вегасе, они живут везде: в Лос-Анджелесе, в Лос-Аламосе, и так вплоть до Лосиного Острова, вплоть до выебанной Лос-Москвы, — везде, где живут богатые и профессионально подкованные взрослые. Они звонко стучат своими подковами, их страх и ненависть сильны, но любовь страннее ненависти. Любовь страннее и в конечном счёте агрессивнее. Поэтому дети победят и в какой-то момент перестреляют всех взрослых уебанов.

Да, не только жалость, но более — любовь рассекла Зою Синельникову, как огненный меч, разрубающий все вещи. Любовь не столько к растоптанной игрушке масс, ещё недавно способной к отточенным звукам и жестам, сколько к той болезненной красоте, красоте избранной и коронованной жертвы, которую, согласно древним обычаям, осыпали восторгом и почестями перед закланием.

Влюблённость — это слияние с возлюбленной тенью, а если возлюбленная тень иногда наполняется возлюбленным телом, то за это можно лишь благодарить любимое небо. Но Зое Синельниковой не светило это счастье: тело бывшего пухлоносого негритёнка ускользнуло от неё, остались только бесчисленные запечатлённые отражения лица, ставшего главным и наиболее странным шедевром того мастера, кому это лицо принадлежало. Побуждаемый то ли тайным психозом, то ли болезнью витилиго, этот певец вылупил из чернокожего яйца своего изначального лица образ страдальческой, христиански-искусственной красоты, хрупко и остро насилующей себя изнутри: ему удалось столь глубоко изнасиловать своё лицо, что американская улыбка наполнилась содержанием леонардовской усмешки, снабжённой ямочками на щеках. Но действительно ли Зоя просто-напросто влюбилась в Майкла Джексона в день его смерти? Любовь ли она ощущала?

Зоя бросила одежду на песок и вошла в тёплое море. То, чего она желала, осуществилось — она плыла, но море не принесло ей облегчения. Или волны оказались слишком теплы и непрозрачны? По светлому небу протянулось длинное, узкое, изогнутое облако, напоминающее серый ятаган, висящий на золотой стене: клинок серого ятагана местами пенился или пушился, делался изорванным, и, сощурив солёные ресницы (а их приходилось щурить: слишком уж огол тело сверкало солнце), можно было увидеть, что турецкий меч целиком слеплен из серых, сырых, недорождённых ангелов, составляющих комкообразную, жемчужно-пасмурную массу наподобие манной каши в дождливый день, но день-то стоял не дождливый — напротив, сияющий, душный, сухой, лучезарный, и отдельные клочья ангельской протоплазмы отслаивались от кривого облачного меча и поглощались сиянием, вспыхивая на прощание сотнями искр, будто скромные росянки, орошённые солнцем.

Зоя плыла по прямой, удаляясь от берега. Волны катились ей навстречу — частые, жаркие, полные водяными ухабами, и она то падала в скользкую колыбель, то поднималась на покатом гребне, то исчезала под водой с головой. Горизонт оставался скрыт, серый меч всё висел на небе, и в сознании не воцарялась

та прохладная ясность, которую прежде всегда дарило ей море. Наоборот, становилось мутнее, горячечнее, поглощённее, всё сгущалось вокруг, и вдруг нечто мелькнуло в идущей навстречу волне: почудилось, что это большая рыба. Но волна нахлынула, и, вынырнув из-под её солёного колпака, Зоя увидела почти у самого своего лица осклизлый эполет, пересечённый наискосок прилипшей чёрно-зелёной водорослью. Сквозь песчаную воду блеснуло золотое шитьё на красном мундире, и затем всплыло запрокинутое белое лицо с фарфоровым носиком, а вокруг лица ореолом, как у Медузы горгоны, раскинулись плывущие чёрные волосы. Зоя сразу же поняла, что сошла с ума, что её глючит, — она точно знала, что никаких психоделических веществ она не принимала, и отсутствие наркотиков в её крови делало ситуацию серьёзной с психиатрической точки зрения. А между тем всё казалось таким реальным: и запах солёной плесени, исходящий от гусарского мундира, и водоросли на щеках мертвеца, и волосы его, опутанные морской слизью, и бликующая сквозь воду мёртвая рука в бриллиантовой перчатке — рука, похожая на сверкающий дискотечный шар, шар-утопленник, восходящий из глубин.

Такие видения, кропотливо вплетённые в ткань жизни, доктора называют «истинными галлюцинациями» (в отличие от «ложных галлюцинаций», или онейроидов, блуждающих по внутренней стороне сомкнутых век), но какая истина могла присутствовать в том смутном факте, что азовские волны принесли к её лицу труп Майкла Джексона, одетого в сценический мундир? И случилось это к тому же в тот жаркий день, когда он умер в Лос-Анджелесе и она влюбилась в него.

Или не влюбилась? Что с ней произошло? А если в самом деле она влюбилась в человека, которого никогда не видела, в момент, когда узнала о его смерти, то подпадает ли это чувство под определение «некрофилия», или «влечение к мёртвым»? Вряд ли. Ведь не труп любила она — не тот исхудалый труп, в чьём желудке нашли лишь пригоршню таблеток, и не этот труп в гусарском мундире, которым играли чрезмерно тёплые волны. Возможно, душа человека, умершего в этот день в городе ангелов, совершая положенный ей прощальный полёт вокруг Земли (к этой планете покойный питал нежное чувство), совершая полёт, которым награждается всякая душа, надолго покидающая земной шар, — эта улетающая душа случайно оцарапала Зою Синельникову своим бритвенно-острым крылом, оставив на её сердце шрам в форме ятагана.

Всё это казалось сгущённо неясным, и сердце её крикнуло о Ясности, требуя, чтобы Всё прояснилось. И Всё прояснилось. Море больше, чем мир. Море порой кажется колоссальным призраком, и всё же оно представляет собой подлинную реальность. Всё прочее — несметные объёмы суши, города, безводные планеты, космические безвоздушные просторы, — всё это лишь миражи. Поэтому, когда мы говорим «Всё прояснилось», мы подразумеваем «море прояснилось». Море прояснилось целиком до самого дна и сделалось как прозрачный топаз: оно всё полнилось телами Майкла Джексона — телами, танцующими в подводных лучах, телами, инертно висящими, словно медузы, у самой светлой поверхности вод, трупами нарядными, сверкающими. Мириады плывущих мёртвых тел, одетых во все сценические костюмы короля поп-музыки, — утопленники в эластичных золотых латах, утопленники в чёрно-красной униформе русского военного курсанта, тела в футуристических пузырчатых трико, трупы в белых костюмах и белых шляпах с чёрной лентой, мертвецы в чёрных рубашках хулиганов и белых носках франтоватых обитателей городских окраин, утопленники в красных фраках, в белых вуалях, трупы в чёрных мундирах нью-йоркских копов, блестящие сквозь воды острыми носами своих лакированных ботинок, сияющие на глубине алмазными перчатками: все как один запрокинувшие лица к небу.

И даже дно, святое морское дно, над которым парили они или влачились, подхваченные ласкающими течениями, даже оно приняло форму необозримого лица, то ли украшенного, то ли изуродованного пластическими хирургами. Серая подводная скала лежала на этом лице, как курчавая прядь, и тени от нарядных утопленников скользили по щекам… Изнасилованное лицо дна смотрело в небо сквозь воду. У Зои, хоть ей и исполнилось всего лишь четырнадцать, имелся неприятный сексуальный опыт: как-то раз её изнасиловал парень по кличке Блин. Редкостный урод и подонок, к тому же крайне стрёмный — из разряда расторможенных желторотов, воображающих себя бандитами. Вроде бы это происшествие её не особенно травмировало, но случай выпал мерзкий, и она старалась об этом не вспоминать. А тут вдруг вспомнила. Точнее, вспомнила своё лицо в зеркале, когда впервые увидела своё отражение после изнасилования, и её поразила какая-то окоченевшая перламутровая тупость, граничащая со слабоумием, проступившая в тот миг сквозь её умную жемчужную красоту.

И хотя она улыбнулась себе тогда, чтобы подбодрить свою душу, и её лучезарная улыбка озарила её лицо ярким светом, но это был надломленный свет. Она вспомнила зеркало в чужой квартире и наконец поняла, почему влюбилась в Майкла Джексона в день его смерти, — в белом личике, истерзанном пластической хирургией, она узнала тот полузабытый надломленный свет, хлынувший на неё из зеркала после изнасилования. И смысл состоял не в том, что она смотрела в глаза мёртвого и униженного Нарцисса, а в том, что она смотрела в глаза самой реальности — той реальности, которая есть ад, где демоны насилуют ангелов. И тут древняя фраза, услышанная ею неведомо где (возможно, в церкви или по телевизору), всплыла, как утопленник, со дна её мозга: «Мне отмщение, Аз воздам». Она вышла на берег и натянула футболку и шорты на мокрое тело. Потом обернулась к покинутому морю.