Русские дети (сборник)

Фрай Макс

Хитрости всё же не помогли: утром Марк уговаривал маму, что он здоров, хорошо себя чувствует и может пойти в школу, что надоело лежать дома, но маму было не переспорить — в воскресенье возвращается папа, и Марк, пожалуйста, давай выздоровеем к папиному возвращению, хорошо? — Марк остался дома. У мамы была всего одна лекция в середине дня, и она уехала, сказав, чтобы он поспал, пока её не будет, пару часиков — заеду в магазин, куплю тебе чего-нибудь вкусненького; чего ты хочешь? Марк из-за занавески выглянул посмотреть, как мама выезжает: её машина осторожно проклюнулась носом из подворотни, вырулила на набережную и, сверкнув лакировкой, исчезла, — Марк опустил занавеску. У него бешено колотилось сердце, слабость в руках мешала одеться, куртку он натянул только с третьей попытки и дверь закрывал, прислонившись плечом к стене: стоило Марку выйти на площадку, в глазах замерцало, несколько секунд он вообще ничего не видел, и мир возвращался к нему постепенно, как будто восстанавливаясь по пикселям.

Внизу этот эффект повторился:

уличный свет ослепил Марка, заставил его опуститься на ступеньку парадной, иначе он упал бы; он сидел с закрытыми глазами и видел кипение огненной магмы, которая постепенно остывала, густела, крутилась медленнее и стала наконец оранжевой. Когда он открыл глаза, мимо проходила женщина с высокой жёлтой причёской и неодобрительно его оглядывала. Марк пропустил её, поднялся и пошёл. Мозаичный бело-серый монастырь рябил в глазах, Марк старался на него не смотреть, но рябила вода, и перебегал из окна в окно навязчивый солнечный луч, пульсировал шум потока с Каменноостровского, — вслушиваясь в него, Марк различал за ним или, может быть, под ним ровный гул, но мелодичный, как будто дул кто-то с бесконечными лёгкими в тромбон. В школе шёл урок, но охранник пустил Марка, проводив его жующим взглядом, и Марк, слабея, забрался на третий этаж к расписанию, а потом, снова привыкая зрением к полутьме коридора, дошёл до класса, где занимался восьмой-«а». Только сейчас он сообразил, что не снял куртку, но решил, что всё равно, потёр виски и открыл дверь.

И снова рыгнула в него жаркая пасть солнца; он сощурился, ритмичное бубнение биологички сменилось вопросительной тишиной, и Марк заставил себя открыть глаза. Класс перед ним рождался из кровавой воронки, Марк держался рукой за косяк, чтобы не упасть, кажется, повторяла его имя учительница, повторяла с нарастающим нетерпением, но скоро ему повезло: воронка схлопнулась, и он увидел повёрнутые к нему головы: кто-то глядел, явно радуясь, что хоть чем-то разнообразился скучный урок, кто-то уже растягивал рот в усмешке, кто-то что-то соседу шептал, Полины не было, и Марк закрыл дверь, сказав старательно-громко и внятно извините, я ошибся, — за закрытой дверью класс взорвался хохотом.

На лестнице Марк решил сесть отдохнуть несколько минут. Прижался спиной и затылком к холодной крашеной стене. По коридору сбивчивой дробью простучали каблуки, на лестницу выскочила Марина и подбежала к нему. Ты зачем пришёл? Положила руку ему на лоб. Дурак . Повторяя дурак-дурак-дурак-дурак , как будто бежало по длинному извилистому туннелю наслаивающееся само на себя эхо, Марина силой подняла его, вышла с ним на улицу, ты сможешь показать, где живешь? — и потащила его домой, ну иди хоть немного сам, я не могу тебя нести, вот так, вот так , Марк старался не закрывать глаза, дурак-дурак-дурак-дурак .

В лестничной темноте и в холоде Марку стало чуть получше, он достал ключ и пытался вставить его в замок, Марина не вытерпела, отняла у него связку, открыла сама: всё, я обратно, мне и так попадёт . Марк кивнул и дёрнул губами: спасибо . Марина ещё раз потрогала его лоб, отняла ладонь, опустила руку. Полина у нас больше не учится, перевели её куда-то .

Оставшись один, Марк почти вслепую разделся, запихнул вещи в шкаф, залез под одеяло и, свернувшись, заснул, причём перед тем, как забыться, с удивлением понял, что его сильно трясёт и, наверное, всё это время трясло. Проспал он до самого вечера — мама уже успела приготовить ужин. Покормив Марка, мама заставила его выпить таблетки, села рядом с ним на кровать и стала читать ему, открыв «Мифы» посреди какой-то давно начавшейся истории.

Потом, когда мама устала читать, они стали говорить о папе, о том, что они будут делать, когда он вернется, но Марку казалось, что мама затеяла этот разговор специально, думая, что от него он быстрее поправится, старался подыгрывать ей и поэтому не испытывал от придумывания планов такой радости, как обычно. Видно было, что мама устала и не уходит, потому что волнуется; Марк стал зевать и прикрывать глаза; тогда мама сказала ну что, поспишь ещё? — ага , погасила свет и закрыла дверь.

Темнота разрезала комнату геометрическими тенями: одна наискосок отсекала сразу две трети потолка и большую часть стены, другая отхватывала от потолка только маленький, но зато темнее некуда треугольник и спускалась узкой полосой вниз, исчезая за кроватью. Между этими большими скрещивались и переламывались тонкие тени конструкции окна, висели бледные, еле различимые пятна той стороны Карповки — Марк уже успел за эти несколько месяцев привыкнуть к игре, в которой нужно было по теням восстанавливать, что там, на той стороне: дерево, дорожный знак, провода.

К утру ему стало лучше: на градуснике было тридцать семь с половиной, Марку даже не пришлось трясти чёртовой стекляшкой. Он попробовал сказать про школу, но сразу увидел, что мама ни за что его не отпустит; по пятницам у неё не было занятий, и Марк решил, что, по крайней мере, за сегодняшний день он выздоровеет, а завтра сможет выйти из дома. Днём Марк вынул из фотоаппарата плёнку и зарядил её в бачок, но — как так получилось, не мог потом вспомнить и проклинал себя — залил неостуженный проявитель, плёнка была испорчена; он попробовал напечатать — жест отчаяния, и бессмысленный: на бумаге только расплылись тёмные лужи. После этого он долго читал, но, закрывая книгу, положил закладку

туда же, где она была сначала: ничего не запомнил, всё — перечитывать. Вечером пришла Марина. Рассказывала, что проходили, предлагала сделать вместе домашнее задание — я у девчонок из твоего класса взяла, на понедельник, к понедельнику-то ты точно уже выздоровеешь, — видно было, как ей хотелось растормошить его, она пересказывала сюжет какого-то фильма, делилась школьными сплетнями, спрашивала, что он делал летом, и объясняла, где именно у неё дача, — но всё без толку: Марк лежал, водя взглядом по полу, лицо его ничего не выражало, и вместо ответов он либо взмахивал рукой, либо согласительно хмыкал. Наконец Марина не выдержала и, с минуту помолчав, стала дёргать губами: ладно, я всё вижу, тебе неприятно, что я пришла, да? ну хорошо, вот и прекрасно, больше я тебя не буду беспокоить , — она резко встала, стул проскрипел по полу, и подпрыгнул кулончик с сердечком у неё на платье — зря я вообще с тобой связалась , — открыла дверь и почти уже вышла, но повернулась и выставила указательный палец — и не дай бог тебе подойти ко мне в школе, даже не думай . Надо было бы дать ей понять, что всё совсем не так, как она думает, то есть что хоть сердечко она повесила, может быть, и зря, но его воспитания хватило бы на то, чтобы занять любого гостя разговором, — но Марк не мог: все последние несколько часов он чувствовал, что болезнь его возвращается, становилось всё жарче и жарче, пот, оказалось, заново заволок всю кожу, пульсировала боль в голове, и в глазах резало всё сильнее, и от ужаса, что он не выздоровел, не выздоравливает, не выздоровеет, Марка парализовало, сердце колотилось ещё быстрее, бросало в жар, и пот выступал больше и больше, он мог думать только об этом.

Перед сном мама поставила Марку градусник, но Марк, чтобы не пугать её, снова вынул градусник раньше — как только серебристая полоска, вынырнув при повороте, показала тридцать семь с половиной. Он закрывал глаза и поворачивался на бок, чтобы выглядело так, будто он просто хочет спать, а не то, что он весь горит и раскалывается голова, но спать не мог, — как только мама закрыла дверь, Марк откинул одеяло и так лежал битый час, пока за стеной не щёлкнул выключатель и мама не перестала ворочаться. Тогда он сел на кровати, но скоро понял, что сидеть тяжело, и лёг опять, сон не шёл, а вернее, шёл где-то рядом и иногда задевал Марка — в такие моменты какое-нибудь одно слово, на котором заканчивалась его мысль, вдруг, как воздушный шарик, надувалось и начинало жить какой-то перпендикулярной жизнью, Марк тянулся за вытягивающимися узкими комнатами, оглядывался и видел мокрые стены, вообще всё было мокрое, он сам был мокрый, — тут шарик сдувался и снова становился словом, но уже другим, потому что это ведь он был и в самом деле мокрый, поменять бы простыню. Наяву комната мерцала в такт пульсации крови в ушах, отвратительный воздух, наполненный запахом его пота, густел с каждым часом, Марк долго обдумывал путь к форточке и за это время успел один раз разбить окно и порезать его осколками всё тело, так что тёплая липкая кровь выступила с ног до головы, и один раз выпасть в окно и полететь над Карповкой, повторяя её изгибы, причём на улице было светло, как днём, но в конце концов собрался с духом, дошёл, держась за шкаф, до окна, забрался на стул, открыл её и ещё долго стоял так, успокаивая вестибулярный аппарат и вместе с тем вдыхая вкусный ночной воздух. Возвращаясь в постель, Марк взял с собой свои камни. Его начало знобить, он затянул на себя одеяло, выбрал из лежащей рядом горсти маленькое, как перепелиное, малахитовое яйцо и положил его в рот. Холод и тяжесть яйца успокоили его, и как только мокрый, поблёскивающий слюнными поверх своих собственных, минеральных разводов разводами и согревшийся камень выкатился на подушку, Марк заснул глубоко.

Спал он недолго: обратно в кровать его выплюнул кошмар, в котором он шёл по Гатчинской улице, росли и росли кусты с деревьями, всё больше, и наконец он уже просто не мог идти, ветки оплели его со всех сторон, стягивали тело и голову всё сильнее, так что он не мог дышать. Когда проснулась мама, Марк свернулся под одеялом — теперь он уже не просто не хотел, чтобы мама всё поняла, что он болеет и что ему всё хуже, но и чувствовал себя виноватым за обман с градусником: вместо объяснений проще уж было дождаться, когда ему действительно станет лучше, — мама тихо открыла дверь, бесшумно ругнулась, закрыла форточку и вышла. Марк слышал, как она возится в ванной и на кухне, слышал или, скорее, угадывал музыку, которую она включила, и стремительное щелкотание клавиатуры — писала что-нибудь в фейсбуке или отвечала на почту, — всё это время он лежал всё в той же позе, на случай если она зайдёт, и только закрывал глаза, когда слишком больно становилось от света, и открывал, когда голова начинала слишком сильно кружиться. Иногда его, как и ночью, затягивало в мгновенный, как порыв ветра, сон, в котором то уже наступало завтра и он открывал папе дверь, но за дверью никого не было, то приходила и садилась рядом с ним Полина, её плоховато, против света, было видно, она молчала и не была Полиной, а была не то маленькой девочкой, не то старушкой-карлицей, — но всё реже, потому что всё сильнее колотилось сердце: сначала эта мысль пришла в голову лишь как предположительная, но Марк раздумывал над ней и скоро понял, что именно так, как бы это ни было страшно, он и сделает: когда мама на скорую руку оденется, чтобы быстро доехать до магазина купить свежего хлеба, молока, чего-нибудь вкусненького, Марк выберется из кровати и, как бы его ни шатало, пусть двигаться придётся на ощупь и каждый раз заставлять тело сделать ещё один шаг, оденется, даже застегнёт куртку и выйдет на сверкающую просторную набережную Карповки.