Русские и нерусские
Шрифт:
Итак, Смутное время. Поляки, шведы. Где поляки, там и литовцы, и немцы, и венгры (для равновесия: на стороне Руси — татары, башкиры.). Но что интересно: никто ведь не «вторгся», всех так или иначе «позвали».
И кинулись на зов — прямо по звериному инстинкту. На запах добычи, кто как мог. Тут не столько спланированные акции, сколько стремление ухватить то, что плохо лежит. (Нечто сходное — «борьба за испанское наследство». Или за наследство слабеющей Оттоманской Порты — «Восточный вопрос».) Применительно к России рубежа XVI–XVII веков — тогда она еще писалась через одно «с» — устоявшегося определения нет, и потому современные польские историки
Мираж — да. Если смотреть с их стороны. Если с нашей, то котлета — вполне годится.
Ибо позволяет почувствовать, в какой степени мясо перемолото, а в какой угощение сохраняет костистость, то есть может застрять у едоков в горле.
Иван Грозный хорошо перемолол страну. При Феодоре даже дух пошел падальный. Как тут не набежать.
Кто набежал?
К списку интервентов добавим. да не добавим, а положим в основу — воинство черкасское, которое на первых же порах, первой же дружиной влилось в армию первого Лжедмитрия. Именно запорожцы пошли тогда в «разведку боем», а поскольку до Переяславской рады оставалось еще полвека, то украинское участие в русской Смуте вполне можно считать иностранным — под русские внутренние порядки (или неурядицы) его не подведешь. Завершается же этот братский сюжет репликой Богдана Хмельницкого, который отказался выдать Кремлю очередного беглого вора-самозванца, сказав, что у него на Украине всякому вору жить вольно.
Ну, хай им грэць. Возвращаемся на Русь, не теряя, однако, воровской темы. Ибо воровской прикид не только окрашивает русскую Смуту, но в сущности направляет в ней ход событий. Речь о казаках. Этот слой или тип людей в нынешних исторических исследованиях иногда определяется как «наиболее радикальная сила в русском обществе». В тогдашней реальности он определялся короче: ворье. Никому до конца не подчиняются, переметываются на ту или на эту сторону в зависимости от выгоды, промышляют разбоем и грабежом. В глазах поляков, привыкших к воинскому строю, это — «распоясавшаяся солдатня». С русской стороны из уст патриарха Гермогена звучит не менее рельефное определение: «казачье атаманье». Поляки уточняют: битвы Смутного времени — это в конечном счете «баталии казаков с казаками же». Те еще битвы! Дмитрий Пожарский опасается ездить в «таборы» Дмитрия Трубецкого: боится «казачьего убийства». Неспроста боится: убийства, удары в спину, резня, непредсказуемая агрессия — лейтмотив русской Смуты.
А ведь именно казаки — военная сила, казалось бы, не знающая регулярности, — вынашивают в себе, в собственных душах, противовес хаосу. Именно казаки на Земском соборе 1613 года «выкрикивают» мнение, склонившее чашу весов, колеблющуюся между тремя кандидатами на престол, в пользу Михаила Романова.
А довод-то какой! У Романова — «царское прирождение». Раскапывают родство, выясняют, что царица Анастасия, первая жена Грозного, Михаилу двоюродная бабка. Ни слова о личных качествах — сплошной морок генеалогической плутологии. Как будто у Владислава польского нет аналогичных прав!
Он же Ягеллон, потомок Ульяны Тверской. Как будто у Карла шведского нет варяжской анкеты — его и продвигают из Стокгольма как прямого Рюриковича!
Спаситель Москвы князь Пожарский поддерживает, между прочим, шведского кандидата. Что же до польских кандидатов, то когда российскую корону в роковые годы взвешивали с мыслью передать (и не малолетку Владиславу, а самому папаше Сигизмунду) бояре, среди них был и папаша будущего русского царя Федор Романов, будущий патриарх Филарет. Есть отчего смутиться чувствам нынешнего человека, когда он пытается извлечь уроки из четырехсотлетней давности событий Смуты!
Урок извлекла Марфа Ивановна Романова, но о ее приговоре чуть ниже. Суть же, думается, вот в чем. Если бы поляк или швед, занявши русский престол, попытались бы привести Русь в вассальную зависимость от Польши либо от Швеции, их очень скоро забили бы в такую же пушку, как Лжедмитрия, и отправили бы по аналогичной траектории.
Да и не рассчитывали ни в Польше, ни в Швеции совладать с русской «котлетой», не надеялись переварить откушенное. А только наспех подкрепиться за русский счет в драке за Балтику. Ну, еще пару-другую городов отхватить, ну, еще пару-другую полков навербовать (из тех же бегающих туда-сюда казаков).
И не только королям западных держав это было понятно, но и ставленникам их, залетевшим на Русь. Якоб Делагарди, железным шведским задом севший в Новгороде Великом, — чем там занимается? Учит русский язык! Готовится править в соответствии с русскими нравами и обычаями! (Для равновесия: Иван Грозный гордился тем, что понимал по-польски. Я уж не вспоминаю Софью-Августу-Фредерику Ангальт-Цербстскую, выучившую русский и правившую Россией треть века так, что ее величали «матушкой». А мужа ее, Петра III, пытавшегося сделать Россию филиалом Пруссии, забили до смерти, несмотря на его «царское прирождение».)
Нет, не посмели бы ни польский, ни шведский мальчики передать под чужие скипетры свалившуюся на них страну. Но могли бы сделаться полновесными государями — только русскими!
Не дала им этого судьба? Не дала. Дала — Михаилу Романову. Судьба — сцепление случайностей, но и сцепление закономерностей, под хаосом шевелящихся. Смел невидимый режиссер в небытие одного за другим актеров этой драмы, храня свято место до поры пустым. Годунову помешал Лжедмитрий, Лжедмитрию помешал Шуйский, Шуйскому — еще один Лжедмитрий, тому — защитники Троице-Сергиевой лавры, которым Шуйский был отвратителен, так что один из них, понимавший, что служить столь непопулярному царю братия не станет, нашел замечательную формулировку: «Служить тому государю, который на Москве будет».
То есть: кто там будет, в Смуту не угадаешь, может быть, и проходимец, но если он и править попробует как проходимец, то его удавят, растерзают, забьют в пушку. Если же суждено кому на престоле удержаться — то при том условии, что и сам окажется крепок, и страна сильна.
Чем сильна?
Да отвечено же: мнением, да, мнением народным.
Мнением народным приговорены и обречены сменяющие друг друга на исторической сцене активисты и проходимцы. Решающий фактор — состояние народа. Смута в умах.
Вот тут-то и объявляет свой приговор Марфа Ивановна Романова, отказывая посланцам Земского собора, избравшего ее сына на царство: «Не отдам Мишу!» — Когда же посланцы просят ее (причем, как полагается по русскому обычаю, просят слезно), — то объясняет и причину отказа:
— Измалодушествовался народ!
Из истории известно: кризис разрешился — отпустила матушка Мишу царствовать, и стали первые Романовы собирать державу. До очередной смуты в умах.
С матушкиной помощью можно поставить 400 лет спустя вопрос: способны ли нынешние ловцы удачи и завоеватели счастливой жизни представить себе, что чувствует народ, и согласится ли он превратить страну в котлету?