Русские инородные сказки - 6
Шрифт:
И тарелку доставили в Александровский парк и установили так, чтобы ее можно было видеть с правительственной трассы. И в 1963 году открыли станцию для пассажиров.
— У нас наука имеет другое развитие, нежели у вас, — сказал старик своим слушателям. Он помолчал еще немного, подбирая слова, и вдруг улыбнулся совершенно по-человечески, чуть беспомощно: — У меня сейчас больше чувств, чем выражений. Как бы это высказать? Вы для науки считаете цифры и думаете, думаете. Чертите. — Он нарисовал пальцем в воздухе несколько кривых геометрических фигур. — Мы — нет. Мы ждем озарения. И вот одного из нас настигло
— Работал, — сказала женщина, опять машинально.
Старик энергично кивнул.
— Работал на укладке одной трубы. Там очень странные трубы. Их все время укладывают. Он укладывал ее, укладывал при помощи лопаты, других приборов, и вдруг является то самое озарение. И он понимает, как чинить челнок при помощи туземных материалов. Он обдумывает технологию. Он ее чувствует! Она пронизывает все его сосуды и вены, она входит в кровь, она бьется в голове и глазах, и глаза у него выпучиваются — вот так… — Старик мгновенно выкатил глаза, которые сделались в несколько раз больше, чем были секунду назад, и перестали помещаться в орбитах, а затем медленно втянул их обратно в череп. — Словом, это было истинное озарение, а не иллюзия его, поскольку истинное озарение всегда приводит к временному изменению физиологии. Вы не знали? — Он тихо засмеялся, заквохтал и затрясся всем телом. — Ну! Именно поэтому все озарения должны реализовываться. Иначе они остаются в физиологии озаренного, и он больше не делается прежним. У нас нет ленивых гениев, как у вас. Открытие прет наружу! Нагло, блин, прет!
Он бросает лопату, он бросает работу, он бежит по дороге, он едет по дороге, он возле болота… Но нашего челнока там нет, поскольку полгода назад его забрал товарищ Прогудин! Черт побери его со всеми его кишками! Он в отчаянии, он плачет. Он едет в Ленинград и бродит вокруг станции метро «Горьковская», но — поздно, поздно…
— Какая печальная история, — сказала женщина.
Мужчина обнял ее. Он был с нею согласен.
— Вон он, — добавил старик, кивнув на безумца с невидимой гитарой. — Он никогда далеко от нее не отходит.
Некоторое время все смотрели на гитариста. Он тяжело переводил дыхание — ждал, пока в киоске поставят новую композицию. Иногда специально для него заводили «металл», тогда он неистовствовал: подпрыгивал, тряс головой, бил ногами о землю. И все это — без единого звука. Никто никогда не слышал, чтобы он хотя бы вскрикнул или промычал. И никто не знал, где и как он живет. Он возникал из-под земли с наступлением вечера и приникал к киоску, жадно требуя музыки. Как будто от этого зависела его жизнь.
— Именно, — сказал старик, с кряхтеньем потягиваясь. Он подслушал последнюю мысль женщины. — Его жизнь зависит от этой музыки. Чем отвратительнее, тем лучше. Внутри него гремит какофония. Я предлагал ему вернуться к упорядочиванию труб. Это успокаивает. Трубы, тянущиеся под землей. Но он не может. Гармония сломлена. Озарение претворено в яд. Необратимый процесс.
— А кем были вы? — спросил мужчина. — Там, на корабле?
— Моя научная задача — изучение языков, — сказал старик. — Я исследую социальные связи. Между словами есть связь. Между людьми — тоже. Приблизительно одинаковая сложность. Кое-какие слова предсказуемы. Например, слово
— Боже! — сказала женщина и засмеялась.
Старик посмотрел на нее удивленно:
— Я сказал что-то неправильное?
И, не дождавшись ответа, продолжил:
— Есть непредсказуемые слова и таковые же люди. Но интереснее всего связи между словами и людьми. Между нотами и словами. Связи, — тут его рука снова стала длинной, когти выпустились из ногтевых лунок и медленно царапнули густой ночной воздух, — они как нити тянутся через Вселенную. Я изучаю эти нити. Я наблюдаю за ними. У меня еще не было озарения. Это хорошо для меня.
Он встал и, обернувшись, пристально посмотрел на супругов.
— В свете ее огней иногда видны наши… Если вы присмотритесь с хорошим вниманием, вы начнете их распознавать. Между нашими — другие связи. Между нами и станцией. Но иначе и быть не может, ведь здесь пахнет дымом родного очага…
Он закряхтел и заковылял прочь, и скоро веселое пылание ночных огней станции метро «Горьковская» совершенно съело его.
Бежать среди внезапного тумана
Андрей Степанович Маюр объяснял свою странную фамилию тем, что у его предков были алеутские корни. И действительно, иной раз, кажется, проскальзывало в его наружности нечто совершенно алеутское. Но в обычное время он выглядел довольно заурядным, незаметным человеком: средних лет, среднего возраста, среднего сложения. Серенький.
«Наверное, тяжело быть таким — сереньким, — думала какая-нибудь романтично настроенная девушка, если встречала на своем пути Маюра. — Никто не оборачивается тебе вслед. Никто не вспоминает о тебе. Скользнув по касательной в чужой памяти, ты исчезаешь навсегда».
Для романтично настроенных девушек это казалось ужаснее всего.
Но Маюр не унывал. Он пользовался своей внешностью особым образом.
Дело в том, что Андрей Степанович был ювелиром. Его работа состояла в том, чтобы чинить старинные ювелирные изделия. И не просто чинить, а по-настоящему возвращать их к жизни. Его вызывали в дома и показывали золотые и серебряные обломки, купленные по случаю драгоценные камни — а после просили сделать с этим «что-нибудь».
Андрей Степанович обычно брал вещи в ладонь, снимал очки, сгибался и долго смотрел на несчастные обломки. Так долго, что они начинали согреваться. Затем поднимал глаза и спрашивал: «А фото не оставалось?»
Иногда случалось чудо — вытаскивали портрет какой-нибудь прабабушки с той самой брошкой на груди или с тем самым кольцом, которое — если посмотреть в толстую лупу — кое-как заметно на пальце. Но чаще приходилось довольствоваться только более поздними портретами той самой прабабушки, которая, возможно, и была владелицей предмета.
Андрей Степанович снова снимал очки и наклонялся над изображением. Ему было важно понять некоторые потаенные особенности человека, некогда имевшего влияние на драгоценное украшение.