Русский бунт-2000 (фрагмент)
Шрифт:
– Ну, 70-ю помню, а 71-я? Что это?
– спросил Толик.
– Лютов за войну агитировал. На каждой пьянке кричал: "Пора бомбить Европу! Танками пройтись по этой гнили!". Или - когда перепьет - командовал: "Орудия к бою! Заряжай! По сокровищнице мировой живописи - огонь!" Это он Лувр имел в виду... А утром сокрушался, как будто и вправду по Лувру стрелял. Он, Лютов, умер в 93-м - сгорел от спирта "Рояль"...
– Ладно, хватит мемуаров, - сказал Насос.
– Давай, освещай последний год.
– Я хотел про Шахова еще, - попросил Голощапов.
– Только быстро, - кивнул Толик.
– В 1984 году я предложил Зубкову
– Это ты, значит, Щуп?
– хмыкнул Толик.
– ...Я стал снова на него работать в качестве агента, но агента - по недвижимости. Искал варианты для расселения больших квартир, ну и все остальное... А тут как раз Шахов прислал мне письмо: мол, помоги жене с тещей продать или обменять с доплатой квартиру, мне сидеть еще долго, а они бедствуют... Я забыл сказать, если вы не знаете: Шахов сидит в лагере, в Зимлаге, по уголовной статье, кого-то чуть не убил - или убил? Вот я и решил помочь... через Зубкова.
– За политику, значит, не достали, а через квартирку - прищучили? Или прищупили?
– тихо сказал Толик и - вдруг заорал так, что задрожали стекла. Говори, гнида: знал, что они людей убивают, а?!!! Говори, сука!... У меня в Анголе Чомба Бешеный кололся как орех!
– Толик схватил Голощапова за шею, ударил лицом об колено и тут же отскочил, чтоб не сильно пачкать кровью брюки.
Андриан упал с кресла на ковер. Во рту было солено, он выплюнул на ковер осколки зубов, перемешанные с кровью. Все это уже было когда-то, а потому и страх перерос себя, стал не чувством, а состоянием. Голощапова били редко, но в основном именно били, ибо дрался он не часто, хотя и рассказывал после рюмки-другой о своих победах. Как-то мужик в очереди за вином (в пору борьбы с алкоголем) отвесил ему оплеуху и вызвал "за угол" - продолжить. Голощапов ушел, смешавшись с покупателями. Но та оплеуха была вся на виду, в открытом свободном пространстве, можно было легко избежать продолжения. Теперь же, как и на допросе у Зубкова, бежать было некуда. Голощапов вначале замыслил побег, но, так сказать, в переносном смысле: хотел рассказать все, да не все, немножко оставить на случай, если воспрянет Зубков. Но эти двое и некто невидимый, за ними, судя по всему, не склонны были упускать его - ни в каких смыслах. И Зубкову, вполне вероятно, требовалось уже не воспрять, а воскреснуть. Голощапов был догадлив.
– Не жнал, но догадывался...
– сказал Андриан с пола.
– Вщё хотел выяшнить, куда делись люди, но никак не полусялось спросить... А хотел, сестно...
– А на Скворцова, на "Сирин" как вышел, гад?
– уже спокойней спросил Толик.
– Слусяйно, клянусь! Засол весером, в конце рабосего дня посмотреть, сто за фирма, нет ли работки, не нузен ли пофредник... Спрятался в скафу, а потом, когда все усли - вылез. Ну, полажил по компьютерам, насол кое-сто... Правда, рассыфровать не шумел...
– Тебе, Щуп, в ЦРУ надо было устроиться... Или в МОССАД. Ишь, бля! В шкаф!
–
– Да просто повезло, подфартило ему, гаду, - поморщился Толик.
– Пора заканчивать. Что он еще сможет сказать? Пустой мешок.
– Нет, Толик, - сказал Насос.
– Лучше так: что мы ему теперь можем сказать?
Толик посмотрел на Голощапова. Тот лежал у него под ногами. Лицо его было в крови, нос явно сломан, выбито несколько зубов. "Хорошо бы ликвиднуть его, суку...
– подумал Толик. Он так и сделал бы лет десять-пятнадцать назад. Но с той поры за ним протянулась такая вереница мертвых, что впору было самому уже вставать в конец собственной очереди. Толик устал. Среди мертвых были, конечно, и трусливые голощаповы и отмороженные ширяйки с хлюпиками... но были и случайные, нечаянные люди, женщина даже одна была, можно сказать, красивая женщина... Можно даже сказать, что Толик любил эту женщину. Но когда она кой-куда падала, он не только не подал руку, а напротив, подтолкнул ее - "чтобы, товарищ генерал, наверняка!"
Так что усталость Толика Рублева, майора ГРУ Генштаба по прозвищу Штукубаксов, спасла Голощапова от неминуемой гибели. "Одно дело - приказ, святое дело, - думал Рублев.
– И совсем другое - личная просьба друзей, пусть даже таких замечательных как Скворец. Нет, не буду убивать, хватит. Да Скворец и не просил убивать-то".
– Слушай, писарь, - сказал он Голощапову, ткнув его носком сапога. Тебе дается шанс. Мы сейчас уходим, а ты делаешь следующее: берешь билет на самолет, на поезд, на пароход... да, короче, хоть в космос, но чтобы через три дня тебя в Москве не было! И чтоб был от нее - на расстоянии не менее двух тысяч верст. Областные и районные центры для проживания запрещены, усек?
– Да, - с чуть заметной радостью в голосе прошептал Голощапов. Он все же думал, что убьют, не верил в жизнь.
– Да, товарищ, - добавил Насос.
– Тут люди, дети, женщины, а вы так себя ведете! Нехорошо.
Насос встал, подошел к лежащему Голощапову, нагнулся и, схватив его за воротничок рубашки, поставил на ноги.
– И на работу! Понял, сука!
– сказал он, глядя Андриану прямо в глаза.
– И не писарем, а пахарем! Чтоб духу твоего возле коммерций и бизнесов всяких не было! Умри и не воняй!
– Про литературу забыл, - сказал Толик.
– Что? Какую литературу?
– удивился Насос.
– А, ну да, ну да... Это тоже не забудь, сволочь.
Насос повернулся на пол-оборота, будто уже хотел отойти, но неожиданно въехал Голощапову правым коленом в низ живота, захватив большую часть мужского достоинства.
Запрыгали картины и бра на стенах, вздулся пузырем сервант, диван из розового стал черным. Затем все слилось в одну темнеющую на глазах каплю, которая обрушилась на Голощапова. Сознание его померкло.
– И секс тоже, - сказал Штукубаксов.
– Все, отходим. Теперь в кофейню, по сто пятьдесят.
– Что-то у вас, товарищ, неверно с цифрами, - удивился Насос.
– Видно, в школе нелады с арифметикой были? Ясно же записано - двести пятьдесят. Да, кстати, какого это ты Чомбу Бешеного в Анголе колол? Как орех, да?
– А что? Не веришь, что ли? На штуку баксов спорим: Колька Манилов из "Вектора" не даст соврать. Ну, спорим, а?
Хлопнула дверь.
ОТСИДЕНТ И БАКЛАН
Шахову снился сон - такой странный сон, когда сюр, абсурд и фантастика обретают свойства объяснимой (но лишь в самом сне) реальности.