Русский диверсант абвера. Суперагент Скорцени против СМЕРШа
Шрифт:
Несмотря на общее отступление немецких войск под Курском, вины армейской разведки в этом не было: наоборот, абвер в той нелегкой ситуации оказался на высоте. Я в числе других моих коллег получил благодарность в приказе, подписанном тогдашним шефом абвера адмиралом Вильгельмом Канарисом, а в довесок — отпуск почти на три недели. Одновременно со мной отпуск получил мой сослуживец по штабу «Валли» лейтенант Ганс Клост: будучи ровесниками, мы сблизились и подружились. Поскольку ехать мне было некуда и не к кому, Ганс пригласил меня с собой: он собирался к родителям и сестре в Кенигсберг — там же проживала его невеста, Урсула. Я с удовольствием согласился — не торчать же весь отпуск в своем подразделении в прифронтовой полосе! Обстоятельства сложились так, что ехать нам пришлось через Берлин: наш абверовский шеф полковник Губерт поручил Клосту доставить туда какую-то важную для него посылку (видимо, не доверяя полевой почте — в военной обстановке корреспонденция не всегда доходила до
К Берлину наш поезд подошел почти на рассвете, но у входного семафора мы несколько часов простояли на запасных путях: как объявил проводник, англо-американцы бомбили район вокзала. Оттуда доносились глухие разрывы авиабомб, а совсем рядом раздавались громкие хлопки выстрелов зенитных орудий — одна из батарей ПВО располагалась где-то поблизости. Я в числе других пассажиров вышел из вагона и завороженно наблюдал великолепный фейерверк в еще темном в этот предрассветный час небе: яркие вспышки разрывов зенитных снарядов в высоте, лучи прожекторов и, наконец, череду огненных всполохов. Это загорелись, покинув боевое построение, и стали падать, оставляя за собой искристый шлейф, пять или шесть гигантских четырехмоторных бомбардировщиков. Над столицей рейха виднелось гигантское зарево от пожаров…
Ганс, стоящий рядом со мной, был удручен. На фронте мы, конечно, слышали о массированных бомбардировках городов Германии, но одно дело — слышать, а другое — увидеть воочию…
Прибыв на Штеттинский вокзал и выйдя в город, мы были поражены масштабами разрушений: из трамвая, который вез нас к центру Берлина, мы видели целые кварталы, лежащие в руинах. Повсюду валялись камни и битые кирпичи, куски штукатурки, осколки стекла. Спустившись в метро, мы увидели тысячи бездомных изможденных людей: стариков, женщин, детей… Когда вышли наверх уже в пригороде, то и там повсюду обнаружили сожженные и разрушенные здания — по лицу своего приятеля я видел, что внутренне он приготовился к самому худшему. И действительно, в конце улицы, где когда-то стоял домик его дяди, торчала лишь дымовая труба, а в обломки здания была воткнута деревянная табличка с лаконичной надписью черной краской: «Вся семья Клост погибла». Я знал: с дядей и тетей Ганса здесь проживали двое его малолетних кузенов. Глядя на потемневшее лицо приятеля, я глубоко ему сочувствовал: излишне говорить, что в Берлине нам больше было нечего делать. Мы передали по пути на вокзал посылку нашего шефа по указанному адресу, а ночью пассажирским поездом выехали в Кенигсберг. Перед этим Ганс до чертиков напился в каком-то привокзальном кафе и все повторял в исступлении:
— Этот жирный боров Геринг клялся фюреру, что ни одна вражеская бомба не упадет на немецкие города!
Мне с большим трудом удалось увести его на перрон и буквально запихнуть в отходящий поезд — к счастью, он почти сразу захрапел на верхней полке. Я же некоторое время сидел в одиночестве среди спящих пассажиров, вспоминая прошедший день. Я окончательно понял, что эта страна и окружающие люди для меня, русского по крови, абсолютно чужие: даже их разрушенная столица, по большому счету, меня сильно не огорчила, Ганса было жаль — вот и все эмоции. Что же со мной происходило и в кого я превращался? В безродного космополита, так называемого «гражданина мира»? «От Родины оторвался и болтаюсь теперь, как один предмет на букву „г“ в проруби, — невесело размышлял я в ночном пассажирском экспрессе Берлин — Кенигсберг. — К тому же война меня сильно изменила: я стал абсолютно безжалостным, грубым, черствым и равнодушным к чужому горю… Но, с другой стороны, если бы я оставался тем „добреньким православным христианином“, которого пыталась воспитать из меня мама, то давно бы погиб или сошел с ума…»
Так и заснул, сидя у окна и положив голову на столик, а проспал не более трех часов. Едва рассвело, меня разбудил неугомонный Ганс: мы снова пили припасенный в дорогу шнапс, закусывая консервами. Пассажиры — в вагоне ехали в основном гражданские — относились к нашему поведению терпимо, понимали: едем с фронта и после короткого отпуска отправимся туда же. Мой немецкий язык к тому времени был настолько хорош, что никто из окружающих не заподозрил, что я русский. Тем более приятель обращался ко мне на немецкий манер: «Алекс».
За окном поезда целый день
Что касается трех недель в Кенигсберге — они пролетели словно чудесный сон. Родители Клоста встретили нас просто замечательно: то, что я русский (Ганс рассказал об этом при нашем знакомстве), никак не повлияло на мои дальнейшие взаимоотношения с его родственниками. Отец Ганса, который в Первую мировую воевал в России, неплохо отзывался о русских, но в разговорах со мной неоднократно нравоучительно подчеркивал: «Если русский народ сам или с помощью немцев не сбросит со своей шеи большевиков-комиссаров, то погибнет окончательно». На что я ему неизбежно возражал (разумеется, мысленно): «Как бы Германия не погибла вперед, господин пророк!»
Столица Восточной Пруссии мне понравилась — тем более что разрушений от бомбардировок в то время было немного, это позже город почти до основания сотрут с лица земли армады «летающих крепостей» англо-американцев. Ганс познакомил меня со своей невестой Урсулой и сестрой, двадцатилетней красавицей Евой, и мы вместе часами бродили по городу. Мне показали много интересных достопримечательностей: знаменитый Кенигсбергский зоопарк — один из лучших в Европе, Королевский замок — средневековую резиденцию прусских королей. Еще мы побывали в древнейшем Кафедральном соборе, где был похоронен известный философ Иммануил Кант…
Но самое мое яркое воспоминание о том августе — это, конечно, голубоглазая Ева. Вначале мы просто понравились друг другу, однако очень скоро наши отношения переросли в нечто большее… Даже сейчас, по прошествии года, не могу точно сказать: была ли это внезапно вспыхнувшая любовь или мимолетная страсть? Как бы там ни было, уже через неделю мы оказались в объятиях друг друга. Произошло это в деревянном пляжном домике в небольшом курортном городке Пиллау: туда, к побережью Балтийского моря, мы регулярно выезжали на пригородном поезде — загорать и купаться. Ева была далеко не девочка — еще зимой ее обручили с одноклассником, лейтенантом-летчиком (их свадьба должна была состояться через полгода), но вскоре жених погиб.
В тот жаркий август она отдалась мне со всей нерастраченной страстью молодой, здоровой и сильной женщины…
Когда мы с Гансом возвращались на фронт, Ева крепко обняла меня и сказала на прощание сквозь слезы: «Ты еще узнаешь, какими верными могут быть немецкие женщины и как они умеют ждать! Я буду ждать тебя, любимый! Я буду тебя ждать…» До сих пор я отчетливо помню ее невысокую фигурку с пышными распущенными белокурыми волосами на перроне кенигсбергского вокзала…
На фронте я получил от нее письмо, потом другое — ответил один раз. Затем наша переписка неожиданно оборвалась: Ганс объяснил, что его сестру эвакуировали куда-то в Южную Германию. Догадывался ли он о наших отношениях? Конечно… Вскоре лейтенант Клост погиб, и моя связь с Евой оборвалась окончательно. Если честно, я рассматривал нашу короткую близость как обычное любовное приключение и вскоре начал о нем забывать. Но две недели назад снова получил от Евы письмо, которое меня ошеломило: оказывается, у меня есть сын! Она писала, что в конце мая родила мальчика, отец которого я! Ева долго не решалась мне об этом написать, но потом собралась с духом — раз я отец, то должен все знать. Еще сообщила, что ребенка назвала Александром. «Как меня!» — подумал я, словно в лихорадке перечитывая письмо, которое меня крайне взволновало (Еще бы — я теперь отец!!). Но перед заброской я так и не собрался написать ей ответ…
…Сильный толчок прервал мои воспоминания — пора было возвращаться на грешную землю. «Полуторка» резко затормозила и остановилась, я откинул капюшон и осмотрелся по сторонам. Это была тихая асфальтированная улочка с растущими вдоль узких тротуаров тополями и двухэтажными, дореволюционной постройки домами из красного кирпича.
— Приехали! — бодро оповестил меня Михаил, вылезая из кабины.
Я подхватил вещмешок и выпрыгнул из кузова на тротуар. Начал моросить обычный для средней полосы мелкий осенний дождик, и я не стал снимать плащ-палатку, которая укрывала меня от ветра в кузове. Прохожих было немного, изредка проезжали автомобили — в основном грузовые. Я отдал честь проходившему мимо под руку с молодой симпатичной женщиной армейскому полковнику и поспешил вслед за Спиридоновым, который умудрялся при своей хромой ноге развивать вполне приличную и для нормального пешехода скорость. Немцы были хорошими учителями: в разведшколах абвера, различных «Цеппелинах» и прочих подобных заведениях в головы курсантов накрепко вбивали многочисленные конспиративные премудрости. Поэтому я был уверен: Михаил отпустил подбросившую нас полуторку на приличном расстоянии от нужного нам адреса. В том, что мы в розыске, не приходилось сомневаться — так что, если смершевцы выйдут на подвозившего нас шофера, это им мало что даст.