Русский диверсант
Шрифт:
— Ну что, младший лейтенант, закурим? — вдруг заговорил один из офицеров и вытащил портсигар.
Нелюбин успел разглядеть тот портсигар. Узкий, вполовину меньше обычного солдатского и, должно быть, серебряный. На крышке, которую не то этот самый немец, не то русский ловко открыл перед ним, была выгравирована Спасская башня Кремля и надпись: «Москва». Что ж, раз дают покурить, надо воспользоваться, подумал Нелюбин. Содержимое их карманов, в том числе и кисеты с табаком, немцы очистили еще в лесу. Он собрал все свои силы, прицелился и, удерживая дрожь в руке, взял не одну, а сразу две сигареты. Одну тут же передал сержанту Григорьеву, стоявшему рядом.
— Курите, курите, младший лейтенант. — Офицер снял фуражку, бросил ее на
После допроса их погнали дальше в тыл. Уже вечерело, когда они увидели впереди наполовину выгоревшую деревню. Печные трубы, как аисты, стояли вдоль дороги. Другая сторона уцелела. В огородах, прикрытые нарубленными березами, стояли танки, средние T-IV и несколько бронетранспортеров. Возле «гробов» ходил часовой. Вот бы куда закинуть несколько тяжелых снарядов, подумал Нелюбин, оглядывая огороды, забитые техникой. Он вспомнил офицера, его безупречно подогнанную форму, тщательно начищенные сапоги и узкий серебряный портсигар. Видать, из господ. Русский. Говорит без акцента. Но и по-немецки лопочет без запинки. Обещал, что нас сразу же после допроса накормят. Где там, хорошо хоть не расстреляли. А то шлепнули бы где-нибудь в дальней траншее, чтобы через пару часов не завоняли.
Их загнали в приземистый сарай на краю деревни. В сарае пахло овечьим пометом и известкой.
— Видать, овчарня до войны была, — сказал сержант Григорьев. Это были первые его слова после леса.
И Нелюбин покосился в его сторону и кивнул:
— Овчарня она и есть овчарня. Для таких баранов, как мы.
В сарае, на соломе, сваленной в углу, лежали другие пленные, всего человек шесть.
— Смотри-ка, взводный, и Гальченко с Савчуком тут. А мы думали, их убило во время бомбежки, — Григорьев посмотрел на него так, будто хотел сказать еще что-то, но понял, что и этого довольно. И Нелюбин все понял: не зря сержант опять начал называть его взводным. Видать, в себя пришел. Страх в плену держит человека только в первые минуты, а потом все постепенно проходит.
— Ты ж вроде от меня отказался. А, Григорьев? — покосился на сержанта Нелюбин.
— Да струхнул я малость, товарищ младший лейтенант. Прости уж за ради Христа.
— Что, прошло?
— Да нет, еще трясет.
Гальченко и Савчук еще три дня назад числились в его взводе.
Теперь они стояли в стороне от других пленных и о чем-то разговаривали, настороженно глядя на вновь прибывших. Своего взводного они узнали сразу. Но виду не подавали и наблюдали за происходящим издали.
Эти два бойца исчезли из его взвода во время ночной бомбежки. Других потерь в роте не было. Утром немцы, как всегда, контратаковали. Поэтому в суматохе некогда было искать исчезнувший расчет ПТР. Григорьев доложил, что — прямое попадание. Бомба действительно разворочала кусок траншеи. Нашли искореженную бронебойку и лопнувшую пополам каску. Но, видать, рано списали Савчука и Гальченко по списку безвозвратных потерь. Живые. Стоят, покуривают. Настороженно поглядывают в их сторону. Глаз не опускают, смотрят бодро, даже с нахалинкой.
Григорьев помог взводному добраться до соломы, а сам сел на корточки рядом, привалившись к шершавым бревнам, обгрызенным овцами и пахнущим овчарней.
— Ну что, Григорьев, — наконец не выдержал один из бронебойщиков, — и ты со взводным — хенде хох?
Григорьев отвернулся. Бронебойщики сдержанно засмеялись.
— Живой-то хоть кто остался? Или весь взвод положили? — снова махнул в их сторону цигаркой Савчук. Первым номером расчета ПТР был он. Но и младший лейтенант Нелюбин, и сержант Григорьев знали, что горластый и задиристый Савчук послушно ходит под рукой тщедушного и внешне неприметного Гальченко. Взводный знал, что до войны Гальченко работал бухгалтером в какой-то организации по заготовкам.
— Что это со взводным? — наконец спросил он Григорьева. — Он вроде как не в себе. Глаза вон заводит.
— Оконтузило малость. Полежать ему надо.
— Да он с рожденья, видать, контуженый, — зло ухмыльнулся Савчук. — В атаку нас гонял по два раза на дню.
Нелюбин шевельнулся, поднял тяжелую голову. Лица Савчука и Гальченко расплывались, терялись в сумеречном пространстве овчарни, но он все равно узнавал их. Как же их не узнаешь. Больше двух недель в одной траншее. Своего бойца и в аду узнаешь.
— Эй, бронебои, — позвал он, и те сразу затихли. — Я ж вас по форме бэ пэ списал. А вы вон, ектыть, живые. И табачок курите. Неужто фрицы вам кисеты оставили? Нас вон сразу обобрали. А вам оставили. За какие ж такие заслуги? — Нелюбин, говоря это, пристально смотрел на Гальченко. Все он сразу понял.
— Навоевались, — заговорил вдруг Гальченко, задетый словами своего бывшего взводного, особенно тем, что Нелюбин говорил с ним, как со своим бойцом. — Хватит червей кормить. Комбат на сухом острове со своей блядью из медсанбата спирт жрет и тушенкой закусывает, а нас — под пули?.. Небось ни разу с нами в атаку не сходил.
— Мой паек от твоего, Гальченко, мало чем отличался. И в бою мы рядом были. А что до комбата, так я за него не ответчик. И ты сейчас не перед ним стоишь.
— А я про тебя, взводный, ничего такого и не говорю. Ты свой командирский котелок втихаря не жрал. И от пули не прятался. Это верно. Тебя самого вперед гнали. А ты нас подгонял. Медальку-то вон тоже имеешь. Тебе ее начальнички, видать, именно за это и дали.
— Медаль? Мне мою медаль не начальники дали. Медали не начальники выдают, а родина. Начальники только приказы отдают. Но и эти приказы, какими бы они ни были, тоже исполнять надобно. Я их и исполнял. И вам приказывал исполнять. На то мы и солдаты. А скажи ты мне, Гальченко, ученый человек, тебе-то с Савчуком кто медали выдаст? Или вас пока, за ваши заслуги, только кисетами наградили? Чего ж вы тогда в рукав курите? Угостите братву табачком!
— Я тебя сейчас, сволочь краснопетая, угощу! — И Савчук, схватив обломок жердины, которой, видать, когда-то, в колхозные времена, закладывались изнутри ворота, кинулся к Нелюбину.
Но его тут же перехватили, сбили на затоптанный пол и некоторое время держали так, пока не нахлебался оскаленным ртом вонючей пыли. Гальченко все это время, припертый к столбу двумя танкистами в изодранных на локтях и прожженных комбинезонах, стоял, вытянув худую шею, и не произнес ни слова.
— Отпустите, сволочи! Ну, я вам завтра!.. — вопил Савчук, собирая раздутыми ноздрями рыжую пыль поскотины.
Утром их вывели из овчарни и построили на луговине перед воротами.
Нелюбин уже надежно держался на ногах. Он шагнул за ворота. После прогорклого спертого воздуха замкнутого пространства под низким, набранным из осиновых жердей потолком, заросшим серой паутиной, утренний простор, даже в неволе, показался благодатью. Он с жадным любопытством разглядывал открывшееся перед ним божье утро, как будто стараясь запомнить все лучшее, что его окружало и что судьба посылала увидеть еще раз. Сержант Григорьев шел следом. За ним плелись танкисты и несколько бойцов. Ночью Нелюбин успел поговорить и с ними — все из соседнего батальона, в плен попали два дня назад во время очередной атаки полка. Они были из недавнего пополнения, из маршевой роты, сформированной в Калуге. Такие роты приходили из тыла почти каждый день. И каждый день их посылали на Зайцеву Гору, на колючую проволоку, на минные поля. И каждый день санитарный обоз увозил туда же, в Калугу, в тыл тех, кому повезло выжить, — с перебитыми ногами и осколками под ребрами.