Русский крест
Шрифт:
– Пишите бумагу! - потребовал Артамонов.
Он не верил чиновнику. Широкие погоны боевого офицера на интендантских плечах говорили сами за себя: это как наклейка "смирновской" на бутылке с самогоном.
– Вы мне не верите? - спросил Меркулов.
– Не верим! - сказал Артамонов. - о каком крахе речь? Военные сводки превосходны.
– Да, на первый взгляд превосходны, - терпеливо вымолвил Меркулов. - И конный корпус Жлобы мы разбили, и наступаем на Александровском направлении, и десант возле Таганрога... А посмотрите глубже, разве все так
Меркулов от своих слов оробел, он воочию увидел картину разверзающейся пропасти, неосознаваемой им прежде.
– Вы в своем уме? - прорычал Артамонов. - Пауль, что он мелет?
Чиновник оскорблял добровольческие идеалы подлой обывательской правдой. Он хотел измерить верстами то, что надо было мерить духом героев, живых и павших.
– У меня заболела голова, - сказал одноглазый Пауль. - Может, ты дашь ему в ухо?
– Вот разговор офицеров, - с горечью произнес Меркулов, делая усилие, чтобы побороть страх.
Перед ним была мрачная прямая сила, которую можно было остановить, наверное, только оружием. Но никакого оружия у него не было. Наоборот, он чувствовал, что виноват перед ней за то, что брал, что не изранен в боях, что ему не дана доблесть, не задумываясь, идти на смерть.
– Вы чиновник, а не офицер, - чуть спокойнее сказал Артамонов. - Не пойму, почему вы упорствуете. И Нина Петровна не собирается спекулировать, она привезет хлеб для города!
– Мы нищие, нам нечего вам дать! - горячо вымолвил одноглазый.
– Я тоже нищий, - сказал Меркулов. - Сейчас все мы нищие... На Лондонской бирже наши ценные бумаги и деньги катятся вниз. Англичане хотят обескровить нас, чтобы потом без великого труда забрать в кабалу. Разве вы заодно с ними?
С англичанами он попал в точку. Инвалиды возмутились таким сравнением и, ворча, обзывая его речи глупостью, потребовали объяснить, что делается на Лондонской бирже. Меркулов и объяснил.
Выходило со всех сторон - невеселые дела. Артамонову стало совсем кисло.
– Да что ж у тебя так беспросветно? - спросил он. - Ни во что ты не веришь. Тяжело с тобой.
Нина как будто отдалилась от него, и открылась огромная рана, горькое одиночество умирающего титана. Артамонов почувствовал себя этим титаном, которого только что предали.
То, что он потерял в бою руку, то, что сброшен в самый низ, в преддверие офицерской гибели - в "Союз увечных воинов", то, что связался с торгашеством, - все это можно вытерпеть, если за тобой Бог, Отечество и старый мир человеческий. Но мир человеческий только что предал. У Артамонова вырвали половину души, остался лишь азиатский темный ее обрубок. Он понял: его горе так велико, что Европа отшатнулась.
Меркулов же увидел, что злобное геройство, распиравшее инвалидов, угасает. Одновременно загорелось в сердце чиновника воспоминание
Но давно уже смерть жила в душе каждого как прекрасная очищающая молитва об Отечестве, и не было перед нею низменного страха, она объединяла.
И она объединила Артамонова, Пауля и Меркулова.
Вражда кончилась, Меркулов достал из чемодана бутылку водки, предложил выпить.
Он разлил водку в чашки. Закуски не было. Чокнулись и мрачно выпили, неведомо за что.
– Пристрелить бы всех либералов! - вымолвил Пауль.
– Я не могу дать документ, поймите меня, - сказал Меркулов. - Я беспринципный, жалкий чиновник, но я не могу... Моя семья... в Египте... Их содержат в бараках, где раньше сидели пленные турки.
Он снова разлил водку и еще сказал, что получил письмо, в котором жена пишет, что может вернуться в Советскую Россию.
– Ну и будут жить, - заметил Артамонов. - Коль у нас шансов нет, так пусть хоть они...
За дверью послышались шаги, кто-то постучался, и Меркулов взял бутылку, желая ее куда-то спрятать.
В комнату вошел худощавый штатский, совсем не похожий на начальство. Меркулов с облегчением чертыхнулся.
Вошедший был доктор Шапошников. Он привез на пароходе "Поти" около двух тысяч пудов бензина из Константинополя для городского топливного отдела, выменяв бензин без участия посредников на крымский ячмень.
– Ты живой? - спросил Меркулов, своим тоном показывая необыкновенность доктора Шапошникова. - Выпей с нами... Это господа от Григоровой.
– Она ведь с русско-французами, - с неопределенным, чуть насмешливым выражением сказал Шапошников. - Русско-французы живее всех нас. Они-то мне и препятствовали, патриоты от барыша.
– Ну выпей же, - повторил Меркулов. - Григорова хочет привезти хлеб для города, а ты нападаешь на нее.
Офицеры настороженно смотрели на Шапошникова, от него веяло недисциплинированностью, своеволием, другой жизнью.
– Я не нападаю! - возразил он. - Просто я понял: мой бензин никому не нужен... Это донкихотство!.. Раз я никому не даю, то я им не интересен. Даже Врангель пишет в приказах, что все наше зло - в канцелярщине. А что меняется?
Меркулов спросил его о русских беженцах, но Шапошников ничего о них не знал и стал раздраженно говорить о бестолковых порядках и подчеркивать свое бескорыстие.
– Мы пойдем, - сказал Артамонов, испытывая досаду.
Меркулов его не удерживал.
– Вот вы офицеры, - обратился к Артамонову Шапошников. - Рыцари нищенствующего ордена... Многие твердят: все равно ничего не выйдет, организация не налаживается, общество бездеятельно, низы враждебны... неужели мы не поймем, что спасение не в чужой помощи, а в национальной организованности? Мы перестали быть честными, чуткими людьми. Не многие посмеют смотреть совести прямо в глаза!