Русский крест
Шрифт:
В Севастополе было спокойно. Интеллигентские круги по-прежнему спорили о свободах и назначении власти, призывали к покаянию. Однако по другим признакам было видно приближение чего-то грозного: закрылись все меняльные лавки, крестьяне не желали участвовать в выборах волостных земских советов, военные критиковали кооперативы за связь с большевиками и производили обыски.
Врангелю сообщили об интервью Ленина какому-то бельгийскому журналисту, где говорилось, что Крым - единственная угроза Советам, ибо русский народ может заразиться демократическими
Но все-таки Севастополь жил надеждами, и только в госпиталях раненым снились кровавые бои.
Нина приходила в госпиталь каждый день, втягивалась в полузабытую работу с покалеченными людьми, постепенно ужасная потеря начинала покрываться дымкой забвения. При виде человеческих страданий ее драма отступала в тень. Сестры милосердия, не знающие, что такое богатство и каким трудом оно создается, смотрели на Нину как на героиню. Она вносила новые чувства в госпитальную скуку. Даже Юлия Дюбуа смягчилась и признала в ней давнишнюю подругу.
А часы отстукивали время последнего боя - Заднепровской операции. Газеты о ней молчали. Но через Днепр уже переправлялись между Каховкой и Александровском пехота и конница, и добровольческие части атаковали укрепления в лоб.
Ничего об этом не ведая, сестры позволяли себе на ночных дежурствах развлечения - вызывали для разговоров души умерших. Они садились вокруг стола и над разграфленным листом бумаги вращали блюдце с начерченной на нем свечной копотью стрелкой. Стрелка указывала то на цифру, то на букву, и потом из этих цифр и букв складывался ответ покойника.
Над столом ощущалась тяжелая, возвышенно-странная атмосфера сновидения.
Юлия вызывала дух своего друга Головина. Стрелка остановилась на букве "М", затем последовали "Л", "Р".
– Моя любовь - Россия, - перевела Юлия.
Ее лицо было освещено горячечной радостью, в глазах дрожали слезы - она моргнула, слезы потекли по щекам.
На Нину это подействовало, но она не хотела поддаваться, стесняясь обнаруживать чувства. Да и кто сказал, что эти случайные буквы произносит дух погибшего офицера? И разве нельзя прочесть по-иному? Например: "Мало рублей"? Те же три буквы... Впрочем, духу не нужны деньги.
– Можно мне? - спросила Нина.
– Подождите! Не успели прийти... - упрекнула ее большегрудая, с чуть выкаченными глазами сестра Филипповская.
– Корнилова позовите! - вдруг сказала Нина, хотя только это ни о каком Корнилове не думала.
– Да, Корнилова! - повторила Филипновская.
– Не надо его, я боюсь, - призналась Юлия. - Вдруг он скажет что-нибудь такое, - что жить не захочется?
– Так мы и испугались! - дерзко произнесла Филипповская. - Давай-ка Корнилова... Ну крутим, что ли?
И стали крутить блюдце.
"С". "Е". "Р". "Д". "К".
– "Сердится"?
– А "К"?
– Не "сердится", а "сердце".
–
– "К" - это кровь. "Сердце" и "кровь".
– Крутите еще!
Покрутили. Выпало: "К". "А". "Х". "В". "Р". "М".
– Каховка. Врангель. Москва! - сказала Юлия. - Корнилов предсказывает победу.
– Почему "Москва"? Может, "могила"?
– Нет, "Москва"! - стояла на своем Юлия.
– Дай Бог, - вздохнула Филипповская. - Давайте еще... Может, он что-то добавит?..
Но больше никто не хотел тревожить Корнилова, и на этом остановились.
Между тем раненые заволновались, послышались стоны и крики. Сестры разошлись по палатам.
Нина пошла к Артамонову.
В палате все спали, кто-то храпел, слышались невнятные, сливающиеся голоса. По отдельным словам она поняла, что снятся бои.
"Москва или могила? - подумала Нина, вглядываясь в едва различимое лицо Артамонова. - Почему я хожу к нему? Влюблена?.. Тогда почему? Из жалости?.. Нет, не влюблена и не из жалости... Мы оба бедные, мне нужна помощь... Помощь от безрукого?.. Он скоро поправится..."
Артамонов повернулся на левый, пустой бок, и загипсованная рука оттопырилась, повисла, оттягивая плечо.
Нина поправила руку и снова подумала: "А разве не жалко?!"
В приоткрытую форточку повеяло холодным сырым ветром, напомнило о проломе. Осень по всем признакам была ранняя.
"Беженцы, беженцы, что мы будем делать, когда наступят зимни холода?..."
* * *
Холода приближались.
Севастополю снилась Москва, бои, тени убитых, а настоящие бои оставались неизвестными.
Переправившись на правый берег Днепра, белая армия заняла Никополь, затем красные сумели перегруппироваться и стали теснить казачью конницу генерала Бабиева.
Через два дня после занятия Никополя беззаветно храбрый Бабиев, десятки раз раненый, с поврежденной, усыхающей рукой, был убит возле ветряка близ села Шолохова - снаряд разорвался. Бабиева выбросило из седла, он летел и удивленно думал, что вот еще раз его ранило в такой важный момент, потом он почувствовал, что его везут куда-то на тачанке, силился открыть глаза, но, открыв, увидел себя юнкером кавалерийского училища, перед глазами замерцали круги, и он затих.
В тот же день с двух сторон на казаков ударили красные кавалерийские дивизии...
Еще были атаки, налетали кавалеристы, рубились, топтали друг друга конями, секли убегающих пехотинцев, на сердце армии было надсажено.
* * *
Еще жила и была грозна армейская машина, еще власти проводили публичные собрания, где произносились речи о мировом значении белой борьбы и где провозглашались здравицы Главнокомандующему и его помощнику по гражданской части, еще в газетах печатались победные сводки.