Русский Париж

Крюкова Елена Николаевна

Мальчики, девочки. Девочки и мальчики. Оглянись назад. Девочки, ты их тоже любила. Там, в России. Когда-то. Давно. Двух: поэтку Зину Порцеллан и актерку Дусю Хирш. Зина и вправду фарфоровая была. Белые ручки, тонкие, как белая трава, запястья. Щеки прозрачные — косточки видать. Нежная очень. Это она ее совратила. Страсть, жажда, алчба. Прошла, когда насытились. Умопомраченье. Она после ненавидела себя, презирала. Твердила себе: Анна, это ж грех! А что такое грех? До сих пор не знает. Может, грех — это вся жизнь? Ибо всякий день человек грешен? Замучишься исповедоваться. Храмов на всех не хватит.

А с Дусей была любовь. Настоящая. В постели рубах не снимали. Ложились, целомудренно обнимались, прижимались крепко, как сестрички. Плакали от счастья дышать, осязать, молиться. Да, это была молитва. Настоящая любовь и настоящая молитва. А в церкви призналась бы — иерей бы испепелил проклятьем. Не отпустил бы грех содомский.

Господи! Скольких обнимала!

«Ах

ты, да я же просто Магдалина. Где мой Христос?»

* * *

Коса на камень.

Искры сыплются.

И загорается сухое сено, солома, хворост сухой.

Все высохло вокруг. Страшное лето идет, торжествует.

К ней в спальню, где стояли стол да колченогий диван, застеленный двумя штопаными простынями, вошел сын. Брови изогнуты скорбным домиком.

Изменился в лице. Будто постарел враз.

— Мама, вы уже знаете?

Анна оторвала взгляд от исписанной бумаги.

— Что?

— Извините, я вас потревожил. — Голову наклонил — как отец. — Война.

— Война? — Анна глядела сонно, тоскливо, непонимающе. — Какая война? Война идет, она везде…

— У нас война.

— У нас?

Углы губ приподнялись, как у Моны Лизы Леонардовой, в Лувре.

— Гитлер напал на Россию. Сегодня ночью.

Кованая змея крепко обнимала загорелую руку.

Анна хотела положить ручку, а вместо этого уронила, ручка катилась со стола на пол, чернила пятнали лист, ручка падала, пачкая Аннину юбку, а она все смотрела, смотрела на свою ручную змею.

* * *

«Мое время умерло. Мой век мертв. Если моя Россия мертва — что делать еще на земле?»

Теплая, душная июньская ночь. Париж спит и не спит. Париж — город ночи; жизнь ночью в Париже соблазнительней, ярче, чем днем. Умерло то время, когда она, девочкой, ходила вместе с матерью по ночному Парижу; по ночному Лондону; по ночному Риму. Европа была другая; и она была другая. И поезда были другие; и кофе в кофейнях; и камни мостовых. Мир переродился. Мир умер и родился вновь, а ей не повезло побыть его повивальной бабкой.

И детей она больше не родит. Стара.

Все, отзвонил колокол.

Из окна ее жалкой квартирки, в страшной, занебесной дали, видна страшная башня Эйфеля. Железные ребра. Стальные кости. Сколько самоубийц забиралось наверх — и кидалось вниз, в сладкие объятья небытия. Зачем — жить? Зачем — быть, если кончено все?

Говорят, французы объединяются в тайные общества, чтобы противиться оккупации. Молодцы. А что творится сейчас в России? Разбомбили Киев. Минск в руинах. Германцы идут на Москву. Аля! Сема! Хоть бы письмо… хоть строчка.

«Они отступают, солдаты отступают. И будут отступать».

Лист бумаги. Чистый лист. Чистый, как снежное поле. Белое поле. Метель. Простор. Лед. Звездное небо, прогал черноты, острые иглы посмертного света. Большинство звезд, на которые мы смотрим ночами, — мертвы. Свет от них еще идет, а они — погасли.

«Пойдет ли от меня, мертвой, свет?!»

Ты слишком хорошо думаешь о себе. Слишком любишь себя. Будь проще и суровей. Вот чистый лист. Вот ручка. Запиши, что надо. Пиши.

И она писала. Послушно, как гимназистка — диктант.

«Как назову? В последний раз танцую с тобой, любимый. Любимый?!»

Нет. Не Семен. И никто из всех других.

Лицо Игоря Конева из мрака склонилось над ней.

Его сильные руки вели, вели ее — в последнем, страшном танго.

Последний танец над мертвым веком

Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки. Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны — ей велики Ее валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селедка в зубах У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь — зловонье и прах. Над набатом: а колокол спит на дне!.. — а речонка — лед черный — на северах… Я танцую с тобой, а ступни — в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх. Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной… навострял клыки… А на нежной груди моей — медальон. Там его портрет — не моей руки. Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним — с тобою — протан-цевать: Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить… Процедить над телом отца:…твою мать… Поворот. Поворот. Еще поворот. Еще па. Фуэте. Еще антраша. Я танцую с тобой — взгляд во взгляд, рот в рот, как

дыханье посмертное — не-ды-ша. Так утопленнику дышат, на ребра давя, их ломая — в губы — о зубы — стук. Подарили мне жизнь — я ее отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук. Мы танцуем над веком, где было все — от распятья и впрямь, и наоборот, Где катилось железное колесо по костям — по грудям — по глазам — вперед. Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты царя!.. — а глотки: Да здрав-ству-ет Комиссар!.. — где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед. О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесемся далеко. В поля. В снега. Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой — в твоем кулаке — рука — Воробьенком, голубкой… …Голубка, да. Пролетела над веком — в синь-небесах!.. — Пока хрусь — под чугун-сапогом — слюда наста-грязи-льда — как стекло в часах… Мы танцуем, любовь!.. — а железный бал сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб, Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых! Нету времени гаже. Жесточе — нет. Так зачем эта музыка так хороша?! Я танцую с тобой — на весь горький свет, и горит лицо, и поет душа! За лопатками крылья — вразмах, вразлет! Все я смерти жизнью своей искуплю — Потому что в любви никто не умрет, потому что я в танце тебя люблю! В бедном танце последнем, что век сыграл на ребрастых арфах, рожках костяных, На тимпанах и систрах, сестрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых! На ребячьих, голодных, диких зрачках — о, давай мы хлеба станцуем им!.. — На рисованных кистью слезы — щеках матерей, чьи сыны — только прах и дым… На дощатых лопатках бараков, крыш, где за стенами — стоны, где медью — смех, Где петлей — кураж, где молитвой — мышь, где грудастая водка — одна на всех! Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке — в лачуге ли, во дворце… А остались — спицами в колесе, а остались — бисером на лице! Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землей… И над Временем… дымом кружится Дух… Только я живая! И ты — живой! Только мы — живые — над тьмой смертей, над гудящей черной стеной огня… Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня! В это небо большое, где будем лететь Все мы, все мы, когда оборвется звук………………………….

Остановилась на миг. Перо черкало по бумаге линии, стрелы. Перо летело дальше, во тьму, в пустоту.

Мне бы в танце — с тобой — вот так — умереть, В вековом кольце все простивших рук.

Опять катилась ручка на пол. Анна встала. Хотела бумагу скомкать — рука не поднялась уничтожить написанное.

Кому все это надо?!

Господу; только Ему. А кому ж еще?

Мы не знаем, зачем живем. Почему живем. Почему — войны и кровь. Что будет потом. Через сто лет. Через пятьсот.

«Что?! Да все то же. Война. Кровь. Смерть. И — рождение новых страдальцев».

Все внутри закричало: нет! Нет! Неужели все так просто и страшно!

«Тогда, Господи, где же Ты?!»

Шла, цепляясь за стену. Падала. Ноги заплетались. Как пьяная. «Да ведь я не пьяна; что со мной?» Задела локтем горшок с чахлыми фиалками на краю стола, горшок упал, разбился, сухая земля брызнула ей на ноги, раскатилась на полу катышками.

«Земля. Черная, жесткая земля. И я в нее лягу».

Оборачивалась. Вертела головой. Искала глазами.