Русский самородок. Повесть о Сытине

Коничев Константин Иванович

Бордыгин попятился к двери и, не простившись, бегом кинулся с лестницы.

Евдокия Ивановна поднесла Сытину стаканчик с валерьянкой:

– Ваня, на-ко выпей, тебе вредно нервничать, успокойся. Ты же к князю Кропоткину собрался идти.

– А ты знаешь, я его, этого Бордыгина, напугал. Пусть не лезет, идиот, с такими разговорами.

Иван Дмитриевич отправился к Кропоткину.

В Кремль тогда ходили без пропуска.

Впечатление от встречи с Кропоткиным осталось настолько сильное, что Сытин, придя домой, стал записывать эту встречу «для потомства». Он не часто записывал и к хранению

личного архива относился не особенно бережно. Но все же, благодаря его наследникам, многое сохранилось.

Вот как описывает эту встречу сам Иван Дмитриевич:

«На пороге передо мной стоял Петр – живой апостол Петр: лысая голова, два клока седых волос на висках, небольшая борода, огромный лоб и ясные, блестящие глаза. Сходство с апостолом Петром, как его рисуют церковные живописцы, было до того поразительно, что я невольно оторопел.

– Очень рад… Пожалуйте!..

Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил:

– Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость…

– Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад.

Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг.

– Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть – печатайте по выбору…

– Вы очень добры, Петр Алексеевич… Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь.

Так началась наша деловая сторона знакомства.

Кроме вопросов деловых мы говорили на „посторонние“ темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе.

И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением.

– Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь?

Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь.

– Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг…

П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась.

– Да, я понимаю и ценю ваше дело, – сказал он. – Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий…

Разговор перешел на его любимую тему – о русском народе. Кропоткин сказал:

– Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное… Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг – вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою

первую книгу „Земля и фабрика“?

– Да, читал… Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию – братство и любовь… Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, – это христианские истины, я только одного не понимаю… Не понимаю, как же вы, христианин, и… без Христа?

Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово.

– Ваш Христос – вот какой, – он показал расстояние между большим и указательным пальцами. – А мой Христос вот какой! – и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир.

В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему?

В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали…»

Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие.

Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место!

Ему предоставляют слово, – как вы, Наполеон издательских дел, мыслите?

Сытин ответил:

– Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать… Если большевики за просвещение народа, то и я с ними – коммунар!.. – метнув глазами в сторону секретаря, добавил: – Запишите!..

Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину:

– Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть!

– А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает…

– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Сытина Эфрон.

– Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против.

– Кого это вы раскопали? – поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников.

– Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции.