Русский самородок. Повесть о Сытине
Шрифт:
Давно ли были те годы, когда тысячи названий книг, миллионные тиражи сытинских календарей расходились по всей необъятной России. А теперь? Правда, новая экономическая политика в какой-то мере дозволяет частному капиталу производить и продавать. Но сам Ленин сказал, что это временная уступка частнику, а раз временная, значит непрочная. Тут о развитии своего дела «красному» купцу и думать нечего…
Эти раздумья заставили Ивана Дмитриевича отвлечься от слушания «Петушихинского пролома». И деревня Петушихино, и Пафнутьевский монастырек, и чахоточный Талаган со товарищами Алешкой Хараблевым, Савасьяном и прочими вскрывателями нечудотворных мощей тут же исчезли из памяти. Его уже не интересовало, чем
Наседали тревожные думы, которые часто возникали за последнее время и терзали душу Ивана Дмитриевича. А когда он не думал? Он весь свой век, где бы ни был, что бы только ни делал, – он всегда непрерывно соображал, в уме подсчитывал, решал, развивал. Такой уж у него деятельный, пытливый, работающий ум. Да, теперь не то: «Русского слова» нет. Типография – огромное достояние товарищества, а по сути ему одному принадлежавшая – отныне под государственной вывеской. Но он, Сытин, не лишен доверия советской власти, а это для бывшего капиталиста значит очень много. Вот и сейчас у него в кармане лежат бережно согнутые дорогие грамотки: одна из правления «Моспечать», – просят его, И. Д. Сытина, быть председателем паритетной комиссии для разрешения всех спорных вопросов и установления порядка выпуска газет, другая – огромный мандат Высшего Совета Народного Хозяйства на поездку в Германию, откуда Иван Дмитриевич только что вернулся. Удачна была поездка или нет, во всяком случае он отнесся к поручению советской власти со всей присущей ему добросовестностью.
И опять думы: «Есть кое-где на складах залежи „незавершенки“, – отпечатанные листы, остатки тиражей ранее выпущенных книг. Их только сброшюровать, переплести и можно пустить в продажу. Легко пойдут. Ведь после войны, революции и разрухи в стране книжный голод. Массовые бесплатные брошюры и книжки „Пролеткульта“ никак этот голод не утоляют. Надо добиться, пусть не пропадает добро; из этих „незавершенок“ могут быть подобраны и напечатаны еще сотни и тысячи экземпляров книг – Жюль Верна, Майн Рида, Льва Толстого, Вересаева, Гоголя, и есть кое-что из учебников и картин. Все может быть использовано. И надо спешить, пока не испорчено по халатности. Это будет мой последний ход!..»
Так думал Сытин. Между тем Леонид Максимович закончил чтение. За малостью слушателей аплодисментов не полагалось. Но по сияющим лицам автор, должно быть, приметил: повесть всем понравилась.
– Ну как, друзья мои, будут ли вопросы или суждения? – обратился Рачинский. – Я вижу, мы сегодня подзасиделись долгонько. Иван Дмитриевич устал и, кажется, торопится домой. Быть может, перед уходом он скажет нам свое, сытинское слово?
– Нет, нет, что вы, какой я говорун, прости господи, начал отмахиваться Сытин. – Чего тут я могу сказать? Россия молодая, писатели пошли тоже молодые да модные. А читатель – народ – к модам еще не привык. Он еще и классиков далеко-далеко не осилил и знает их мало и плохо. Эта повесть, простите, хоть и под народный стиль, а трудновата, да и брать надо шире, глубже. Русский народ выстрадал и достоин, чтоб о нем писали во всю ширь и мощь талантов. Понимаю и верую, что Леонид Леонов, молодой писатель, устоится. Вот помяните меня. Встречался я в жизни со многими, очень со многими, и редко чутье меня обманывало. Большая, проторенная русскими классиками дорога перед Леонидом Максимовичем. А что я еще могу сказать? Спасибо да до свидания… Вот и все.
В ГОДЫ НЭПА
С того времени, как была введена новая экономическая политика, советская власть допустила частную патентованную торговлю и мелкую частную промышленность. На определенных подконтрольных условиях было дозволено и товариществу Сытина заниматься печатанием и торговлей книгами.
Сытин стал выпускать «незавершенки».
Были такие же «незавершенки» у Сытина и в Петрограде, в приобретенном им издательстве А. Ф. Маркса.
Все выходившие из оставшихся «заскребков» книги поступали в сытинскую лавку на Ильинке.
Иван Иванович Сытин, книголюб и книготорговец, распродавал эти книжные остатки, завершая дело, основанное отцом на том самом месте, где оно и было начато.
Старик Сытин заходил иногда к Ивану Ивановичу за книжный прилавок, разговаривал с покупателями и помогал сыну проставлять карандашом на обложках новые цены на, книги. Старые, дореволюционного издания, книги Дорошевича вместо одного рубля ценились в один миллион рублей, и даже дороже. Эти «миллионы» ничего не стоили, если принять во внимание, что во время денежной реформы 1923 года один золотой червонец равнялся трем миллиардам рублей ранее выпущенных денежных знаков.
Воспринимая близко к сердцу случайные совпадения и делая из этого какие-то немыслимые выводы, Иван Дмитриевич говорил в своей среде:
– Знаете что? У всякого круга концы замыкаются. Замкнулся и мой круг: начал я на Ильинке, охватил своим делом всю Русь-матушку, и подумайте – где начал совершать, там и пришлось завершать. Ильинка-два!.. – говорил и весело посмеивался, как будто это была всего лишь незаметная страничка из его жизни, а не огромная эпоха, через которую он прошел как победитель. И приводил даже такие сопоставления:
– Наши земляки, костромские мужики, двух царей спасали. Сусанин спас Михаила, Комиссаров спас было Александра Второго. Как ни спасали, а круг замкнулся на имени Ипатия!.. В Костроме, в Ипатьевском монастыре, первого Романова призывали на царство, а в Екатеринбурге, в подвале Ипатьевского дома, последнего царя кончали… – И, подняв руку, показывая пальцем в потолок, подмигивал: – Подумайте, нет ли тут чего свыше?
Некоторое время Иван Дмитриевич работал техническим руководителем в тюремных типографиях и переплетных мастерских.
Эти мастерские подчинялись комиссару внутренних дел Белобородову. Ему же подчинялся и технорук Сытин. Как-то, разговорившись на отвлеченные темы с Иваном Дмитриевичем, Белобородов услышал от него версию о начале и конце Романовых, об ипатьевском подвале, о расстреле Николая Второго и его семьи. Ничего не подозревая особенного, Сытин тогда сказал:
– Революция не щадит ни царей, ни королей. Вот вычитал я у Кропоткина о публичной казни Людовика Шестнадцатого. У нас же постановлением Екатеринбургского Совета расстреляли и – крышка! Даже где похоронен последний царь-неудачник шито-крыто… Никто не знает.
– Да и ни к чему знать! – резко ответил Белобородов, посмотрел исподлобья на Сытина и спросил: – А вы, Иван Дмитриевич, к чему этот разговор затеяли? Не слыхали разве подробностей расстрела Романовых?
– Да всякое говорят люди, но правды никто не знает.
– Верно, болтают всякое, но где испепелены известкой кости «его величества» знаю, пожалуй, только я один!..
Сытин даже оробел.
– Не пугайтесь, Иван Дмитриевич, – продолжал Белобородов, – так пришлось. И мы, по французскому примеру, хотели судить Николашку, но поторопил нас Колчак, наступавший на Екатеринбург. И были бы мы дураками, если бы оставили царя Колчаку. Кроме того, нам стало известно о готовящемся побеге царя. В те дни я возглавлял Екатеринбургский Совет… У царя было более чем достаточно преступлений; Совет решил вынести приговор и тотчас привести в исполнение…