Русское братство
Шрифт:
«Неправда, — отметил про себя Максим. — Гранату никак нельзя назвать боевой… Корпус пластиковый… Значит, наговор…»
— Далее, — лицо следователя приняло торжествующее выражение. — Далее читаем следующий протокол: «В дачном поселке Горбаха в ночь с двадцатого на двадцать первое сентября было совершено вооруженное нападение на дачу академика Богомолова Василия Илларионовича… На место происшествия был вызван ОМОН Арсе-ньевского ГУВД. В завязавшейся между нападавшим и омоновцами перестрелке был убит академик Богомолов».
— Богомолов убит? —
— Вот ты и попался, Степаненко, — Смирнов торжествующе потер руки.
— Какой-такой Степаненко? — изумился Максим.
— Богомолов убит из твоего пистолета, товарищ майор.
«Черт, — подумал Степаненко. — Все-таки заметил, что я удивился, узнав о смерти Богомолова… Потапов, за которого я выдаю себя, не может знать никакого Богомолова…»
— Зря вы мне это шьете, начальник, — криво улыбнулся Максим.
— Вот данные баллистической экспертизы. Да что тут рассусоливать, — сказал следователь. — Я сейчас вас отпущу, товарищ майор, в одиночную камеру. А вы подумайте, как мы в дальнейшем построим наши взаимоотношения.
Лицо у следователя светилось.
Очутившись в той самой узкой, как тоннель камере, в которой уже был, Максим обнаружил, что в ней обитает некий тип с лунообразным, белым, как тесто лицом. Он сидел на койке, а когда Степаненко вошел, поднялся на высоту своего без малого двухметрового роста, развернул плечи. После традиционного приветствия указал, куда Максиму следует постелить постель.
— Ты что, из подвала выломился?
— Перевели, — немногословно ответил Степаненко. — Я их не устроил…
— Со мной ты будешь вести себя тихо, — заявил гигант, скрещивая толстые, мускулистые руки на груди. — Сигареты есть?
Степаненко отрицательно покачал головой.
— Вижу, у тебя вообще вещичек нет.
— Нет…
— Что ты заладил, нет, нет, — раздражаясь, проговорил гигант.
— Ты спрашиваешь, я и отвечаю.
— А может ты петух? Надо проверить.
Тут уже Степаненко не выдержал.
— Может, ты сам петух?
— Что ты сказал? — верзила угрожающе надвинулся на Степаненко. Плоское, рябое лицо его сморщилось, глаза стали колючими.
— У кого что болит, тот о том и говорит, — произнес Степаненко. Гигант резко нагнулся, шагнул к нему. Он успел схватить Максима за грудь, встряхнул, но Степаненко изо всей силы ударил неприятеля по рукам, освободился, сильно прихрамывая, отошел назад, рефлекторно принимая боевую стойку.
Назревала драка. Противник был значительно выше ростом, толще, тяжелее. Но Степаненко не сдерживал страх перед мощной фигурой — были свежи воспоминания о том унижении, которое он вытерпел в общей камере, и он был готов идти до конца. Не убьет же верзила его.
— Значит, не петух, — верзила вдруг сменил гнев на милость. — На вот, покури.
Принимая сигарету из рук сокамерника, Степаненко ожидал от него подвоха, но все обошлось.
Прошло не менее получаса после его появления в камере и стычки, как последовал мирный перекур, после чего Степаненко улегся на койку и задумался.
Неужели Рогожцев оказался так всемогущ, что он, майор ФСБ, очутился в следственном изоляторе без какой-либо надежды вырваться? И все подстроено так, что ему придется отвечать и за оказание сопротивления работникам милиции, за взрыв гранаты, но самое главное — на него повесят труп академика, если Богомолов действительно мертв?! А почему молчат о чудовищной смерти жены Шмакова?
Дверь камеры вздрогнула от удара, звякнули ключи.
— На выход, — буркнул контролер.
«Опять? — подумал Степаненко. — Сколько можно? За сутки уже третий раз на допрос…»
Но на этот раз его повели не в камеру для допросов, а в другую, более просторную, разделенную решеткой посередине.
«Камера для свиданий!» — догадался Максим. И в самом деле, дверь с противоположной стороны камеры отворилась и на пороге показалась… молодая женщина, которую он узнал с первого взгляда.
«Зойка-посудомойщица! И на нее вышли. Что делать? Узнавать?»
Степаненко был рад видеть эту женщину. После перенесенного в пресс-хате унижения, боли он физически ощутил тепло недавнего прошлого.
Нестерпимо хотелось спросить у молодой женщины, жив ли Богомолов. Но он сделал вид, что не знает ее. Смерил взглядом, равнодушно отвернулся.
— Что же вы так, — смущенно пробормотала женщина. — Уже забыли, да?
— Я не знаю этой женщины, — обратился Степаненко к контролеру. Он был уверен, что за ним наблюдают.
— Бессердечный вы, Максим… — пролепетала Зойка.
Он пожал плечами. Его увели в камеру, и в этот день уже не трогали.
Не вызвали его на допрос и на следующий день, не беспокоили еще один день. Видимо, следователь или получал дальнейшие инструкции, или же что-то замышлял. Это были мучительные дни, полные напряжения.
Скрашивали его перевязки. Максим до того увлекся врачом, что чуть ли не боготворил ее.
В сопровождении конвоира она приводила его в отдельный бокс, усаживала на деревянную кушетку, покрытую клеенкой, натягивала резиновые перчатки на маленькие, такие холеные ручки, разбинтовывала ногу, накладывала мазь…
Она была так близко, это существо из иного мира! Степаненко слышал ее равномерное дыхание, вдыхал запах, исходивший от нее. Он усилием воли подавлял в себе желание хотя бы коснуться ее руки.
Перевязки проходили в полном молчании — рядом неотлучно находился конвоир, который пресекал любые попытки завести разговор. И не потому, что это было нарушением инструкции, а потому, что этого не хотела Елена Анатольевна…
Дни шли, а его не трогали. Степаненко понял, что следователь просто ждет, когда заточение сделает свое дело. Постоянные переживания, недоедание, одиночество и неопределенность быстро истощают силы человека, воля его к сопротивлению слабеет. Теперь, если его опять бросят в общую камеру, он даже не сможет постоять за себя.