Рузвельт
Шрифт:
— «То твой труп бы уже давным-давно гнил под землей на каком-нибудь местном кладбище», — процитировал он меня же, крутя в руках деревянную биту, которой я как-то раз отбила причиндалы дилеру, полезшему на Джека с кастетом посреди ночи. — А кто такой Джек? — спросил Арт, возвращая все тяжелые, острые и колющие предметы под матрас.
— Джек — мой отец, — я расшнуровывала свои ботинки и вынимала серьги из ушей, сидя на краю кровати.
Артур пристроился рядом со мной.
— Он удочерил тебя? Ты говорила, что жила в приюте.
— Ну да, — кивнула я. — Они с Чарли удочерили меня, когда
— А Чарли — это…
— Тоже мой отец.
— И они с Джеком…
— Да, — кивнула я, понимая, какой вывод напрашивается Артуру.
— А ты…
— Нет, я не лесбиянка. А ты? — все еще подшучивала я.
— И я не лесбиянка.
— Слава богу! — выдохнула я, поднимаясь с кровати и распуская длинные волосы.
Я повернулась к Артуру и заметила, что он очень странно меня разглядывает, словно первый раз в жизни видит. Я не подала виду, что смутилась, только заправила прядь волос за уши.
— Мой лучший друг сегодня сказал мне, что он гей, — поведала я, спеша оправдаться. — Не пойми меня неправильно, но если в моей жизни прибавится еще парочка людей нетрадиционной ориентации, я просто сойду с ума.
Я достала из выдвижного ящика пижамные шорты и длинную футболку «Chicago Bulls» и отправилась в ванную, прилегающую к комнате, чтобы переодеться.
— Лучшая подруга моей мамы была лесбиянкой, — сказал Арт.
Дверь в ванной была чуть приоткрыта, и я отчетливо слышала каждое его слово.
— Была? Что с ней стало? — спросила я, натягивая майку.
— Она переспала с моим отцом.
— Что? — я высунулась из-за двери, едва успев натянуть на себя шорты и махровые носки с рисунками панды.
— Это случилось три года назад. Мы тогда жили в Америке, но после развода право полной опеки осталось у мамы. Она англичанка, так что мы с ней переехали в Лондон.
— Вот тебе и странный акцент, — только сейчас я поняла, что некоторые слова он произносил мягко, совсем как американец, а некоторые выходили резкими и чопорными, с проглоченной буквой «р».
— Моя бабушка ортодоксальная британка, она бы прожгла мне язык раскаленным чайником «Эрл Грея», если бы я не заговорил с акцентом.
— Какая милая женщина. Ты уверен, что она не из Детройта? — улыбнулась я, усаживаясь вместе с ним на кровать.
Артур тихо рассмеялся, потирая переносицу под оправой очков. Я решила, что очки ему больше не нужны, поэтому аккуратно стянула их с его лица и положила на прикроватную тумбочку.
— Лесбиянки вообще странные существа, — со знанием дела сказала я, подтягивая под себя ногу, на которой недавно начал светлеть огромный синяк. — Моя сестра Мэгги — побочный эффект юношеских похождений Джека — успела забеременеть от какого-то типа в баре, а потом поняла, что она вообще больше не по мальчикам.
— Это, наверно, неловко, — сморщился Арт. — Что она сделала с ребенком?
— Родила, — усмехнулась я. — Китти у нее получилась замечательной. Я надеюсь, что хотя бы из нее выйдет что-то стоящее, и у Картеров появится хотя бы один уравновешенный член семьи.
— Ты за этим проследишь, верно?
— Девочка с оружием под кроватью? О да, уж я точно знаю, как растить детей.
Наши с Артом плечи соприкасались, а моя коленка практически лежала на
— А у тебя не только оружие припрятано, — он вдруг поднялся с кровати и прошел к винтажному стеганному креслу в углу комнаты и поднял с него лежащее там укулеле(*).
— Я одолжила его на время.
— И как давно оно у тебя? — спросил Артур, оглядывая мелкие царапины и потрескавшиеся наклейки на корпусе инструмента.
— Семь лет? — задумалась я. — Может, восемь. Точно не помню.
— Ты точно умеешь пользоваться чьей-то щедростью, — усмехнулся Даунтаун.
— Ага. Если подумываешь что-нибудь мне одолжить — не стесняйся.
Вообще-то, я не люблю, когда кто-то трогает мою миниатюрную гитару, но сегодня, по какой-то причине, решила сделать исключение ради этого недобританца.
— Сыграешь что-нибудь?
— Только за наличку, — улыбнулась я.
— Но меня обчистили.
— Не повезло тебе. Приходи, когда перестанешь бедствовать, — я хохотнула, забирая гитару из его рук и возвращая ее на место.
— Ты вымогательница, Рузвельт, — он встал вслед за мной и поймал меня за запястье, которое казалось слишком тонким, потому что буквально тонуло в его длинных пальцах.
Мы стояли посреди комнаты рядом с окном, на стекле которого бледными огоньками отражался светильник, горящий на прикроватной тумбочке.
Артур перебирал мои обернутые пластырем пальцы в своей руке и усмехался самому себе. А сердце у меня было готово галопом скакать по организму.
— Почему «Рузвельт»? — спросила я.
— Почему «Даунтаун»? — припомнил он прозвище, придуманное мной.
— Потому что ты из Даунтауна. А Рузвельт?
— Теодор Рузвельт, — пояснил он.
— Это тот, у которого прическа как у Обри Бердсли?
— Да, — усмехнулся он. — А еще тот, который был самым молодым президентом за всю историю Америки, натуралистом и борцом за социальную справедливость.
— Но ведь у нас с ним ничего общего!
— Это ты так думаешь, — Артур рассеянно провел пальцем по шраму, выглядывающему из-под футболки.
Он посмотрел мне в глаза, хотя сомневаюсь, что он увидел что-то без очков при этом слабом освещении, а затем резко выпустил мою руку из своей и прошел в ванну, так ничего и не объяснив.
Вода пошуршала какое-то время, а затем мы уже улеглись спать. Я ворочалась на кровати, пытаясь найти удобное положение, но все никак не могла заснуть. Вместо этого я думала об Артуре и о том, как ему, наверно, тяжело сейчас жить с отцом, который когда-то предал их семью. Я как никто другой знала, какого это — разочаровываться в своих никчемных биологических родителях, поэтому боль даунтаунского мальчишки на какое-то мгновение стала болью пятилетней девочки, плачущей на кровати в детском приюте.