Рыбак из Внутриморья (сборник)
Шрифт:
— Входи же, — сказала Таквер, — входи, входи!
Шевек открыл глаза. На другом конце комнаты, которая по-прежнему казалась ему освещенной чересчур ярко, он увидел серьезные внимательные детские глаза.
— Садик, это Шевек!
Девочка подошла к Таквер, обняла ее ногу и вдруг разразилась слезами.
— Что же ты плачешь? Не плачь, маленькая моя! Все хорошо!
— Да? А сама ты почему плачешь? — недоверчиво прошептала Садик.
— От счастья! Всего лишь от счастья! Иди-ка сюда. Но... Шевек, Шевек! Я ведь только вчера получила твое письмо! И весь вечер ходила около телефона,
— Этот дядя тоже плакал!
— Конечно, я плакал.
Садик посмотрела на Шевека с недоверчивым любопытством. Ей шел пятый год. У нее была кругленькая аккуратная головка и круглое личико, и вся она была кругленькая, мягкая, с пушистыми темными волосенками.
В комнате почти не было мебели, только две кровати. Таквер села на одну из них, держа Садик на коленях, а Шевек — на вторую и блаженно вытянул усталые ноги. Потом вытер глаза тыльной стороной ладони и показал влажную руку Садик.
— Видишь? Мокрая! — сказал он. — И из носа течет. У тебя носовой платок есть?
— Есть. А у тебя?
— Был, но в прачечной потерялся.
— Я могу поделиться с тобой своим, — сказала Садик, немного помолчав.
— Ну так дай Шевеку свой платок. Он же не знает, где его взять, — сказала ей мать.
Садик слезла с ее колен и принесла из шкафа чистый носовой платок, который отдала почему-то Таквер, и та уже передала его Шевеку, улыбаясь знакомой улыбкой.
Садик очень внимательно смотрела, как Шевек вытирает нос.
— А здесь тоже было землетрясение? Вот только что? — спросил он.
— Да тут все время трясет, просто перестаешь замечать, — спокойно откликнулась Таквер, но Садик, которой страшно хотелось поделиться всеми сегодняшними новостями, подтвердила звонким, но тоже с легким придыханием, как у Таквер, голоском:
— Да, перед обедом было землетрясение. Когда оно бывает, стекла в окошках начинают блямкать, а двери шататься, и тогда надо поскорее выбегать на улицу!
Шевек посмотрел на Таквер, она тоже смотрела на него. Она, казалось, постарела больше, чем на четыре года. Зубы у нее никогда не были особенно хорошими, но сейчас двух шестых наверху не было вообще, и, когда она широко улыбалась, дырки были заметны. И кожа у нее стала не такой нежной и упругой, как в юности, а волосы, гладко зачесанные назад, казались тусклыми.
Шевек ясно видел, что Таквер потеряла былую привлекательность, теперь она выглядела обыкновенной усталой женщиной средних лет. Он замечал все перемены в ней куда острее, чем кто бы то ни было другой. Все, что касалось Таквер, он видел по-своему, с позиций долгих лет их нежной близости и долгих лет тоски и разлуки. Он видел Таквер такой, какой она была на самом деле.
Глаза их встретились.
— Как... как же вы тут жили? — спросил он, вдруг покраснев до ушей и чувствуя, насколько нелепый, праздный вопрос задает. Таквер, ощутив почти материальную волну его желания, тоже покраснела и улыбнулась. Но ответила спокойно своим чуть глуховатым, милым, знакомым голосом:
— Да все так же. Я ведь тебе все тогда
— Но это было так давно! Почти два месяца назад!
— Здесь практически ничего не меняется. Каждый день одно и то же.
— Здесь очень красиво... эти холмы... — В глазах Таквер он видел тенистые горные долины, шумные ручьи... Острота желания достигла в нем вдруг такой силы, что на минуту закружилась голова. Он постарался взять себя в руки и как-то урезонить бунтующую плоть. — Ты не хотела бы здесь остаться?
— Мне все равно, — сказала она тоже странным, каким-то «темным», ночным голосом.
— У тебя из носа все еще течет, — заметила наблюдательная Садик, хотя и без укора.
— Хорошо еще, что только из носа, — откликнулся Шевек.
— Умолкни, Садик. Не будь эгоисткой! — велела ей мать; они с Шевеком рассмеялись, но Садик, ничуть не смутившись, продолжала изучать нового человека.
— Ты прав, Шев, здесь красиво, и мне действительно нравится этот городок. Здесь люди очень хорошие — какие-то целостные, чистые. Но вот работы практически нет. Я ведь всего лишь в лаборатории работаю, в здешней больнице. Нехватка научных сотрудников, а тем более генетиков, уже позади. В принципе я легко могла бы уехать отсюда, не ставя больницу в безвыходное положение. Если честно, я бы хотела вернуться в Аббенай. А ты получил какое-нибудь новое назначение?
— Я его не просил, даже списки не проверил. Я целых десять дней был в дороге.
— А что ты в ней делал, в этой дороге? — спросила Садик с любопытством.
— Ехал к вам, Садик.
— Шевек приехал сюда почти с того конца света, с самого юга, из пустынь — приехал ко мне и к тебе, — сказала девочке Таквер. Та улыбнулась и поудобнее уселась у матери на коленях. Потом успокоенно зевнула.
— Ты что-нибудь ел, Шев? Или, может, ты с ног валишься от усталости? Я должна отвести малышку в интернат, уже поздно. Мы как раз собирались уходить, когда ты постучал...
— Она уже ночует в интернате?
— С начала этого квартала.
— Мне уже было целых четыре года! — заявила Садик.
— Нужно говорить «мне уже четыре года», — поправила ее Таквер, мягко стряхнула дочку с колен и достала из шкафа ее пальтишко. Садик стояла к Шевеку боком и вроде бы на него не смотрела, однако он чувствовал, что девочка ни на секунду не забывает о его присутствии. Во всяком случае, все свои замечания она адресовала явно ему.
— Нет, мне БЫЛО четыре, а теперь уже БОЛЬШЕ, чем четыре.
— Тоже мне «темпоралистка»! Небось временем будешь заниматься, как твой отец?
— Не может же быть четыре и больше, чем четыре, в одно и то же время, правда ведь? — спросила девочка, чувствуя в Шевеке поддержку и одобрение и теперь обращаясь прямо к нему.
— Да нет, в том-то и дело, что запросто может! И еще тебе может быть одновременно четыре года и почти пять. — Сидя-на низкой кровати, он мог держать голову так, чтобы видеть прямо перед собой глаза Садик, и ей тоже не нужно было все время поднимать голову и смотреть на него снизу вверх. — Но ты знаешь, я совсем позабыл, что тебе уже скоро пять, представляешь? Ведь когда я в последний раз видел тебя, ты была совсем крошкой.