Рыцарь Испании
Шрифт:
Судорога прошла по телу Карлоса, он бросил последний умоляющий, отчаянный взгляд на сжавшуюся фигуру королевы и, прихрамывая, побрел из комнаты. Фелипе проводил его тусклым от ненависти взглядом.
Елизавета смотрела на него, переводя дыхание, затем оглянулась вокруг. Французские дамы не поднимали глаз от игры, испанские – от работы. Во внутренней комнате, дверь в которую была открыта, четыре старые дуэньи продолжали перебирать четки.
Она почувствовала себя словно в тюрьме или в клетке.
– Какое наказание его ожидает, Ваше Величество? –
Фелипе холодно посмотрел на нее. В последнее время она не пользовалась его расположением, он не мог простить ей, что рожденный ею ребенок – не мальчик.
– Это был прекрасный берберийский жеребец, – только и ответил он. – Неужели нельзя было ограничиться собаками и кроликами?
– Неужели… Карлос… убивает? – запинаясь, пролепетала королева.
Вновь дон Фелипе не удостоил ее ответом. Он положил ладони на бедра поверх пышных парчовых панталон и задал ей встречный вопрос.
– О чем вы хотели сегодня сказать мне, Елизавета, когда мы покидали часовню, и я не мог выслушать вас, поскольку принц Эболи желал поговорить со мною?
Королева еще более побледнела, хотя это и казалось невозможным. Было очевидно, что под пышной юбкой с фижмами она вся дрожит.
– Я хотела попросить Ваше Величество позволить мне не присутствовать на аутодафе, – произнесла она, запинаясь. – Я не очень хорошо себя чувствую. Я нездорова.
Ее бледное лицо и исхудавшее тело подтверждали ее слова. Король посмотрел на нее, как мог бы посмотреть на собаку, отказавшуюся его сопровождать. Однако ледяная кастильская учтивость не изменила ему.
– Ваше Величество должны проконсультироваться с врачами, – сказал он.
Королева поднесла руку к своему горлу и хрипло ответила:
– Сеньор, мне не нужен врач, но позвольте мне не присутствовать на аутодафе.
Лицо дона Фелипе осталось бесстрастным. С тем же успехом она могла бы молить о сострадании мраморную статую.
– Не присутствовать? – повторил он. – Позволить вам не присутствовать?
– Я не люблю эти зрелища, – отчаянно сказала она, – они навечно остаются в моей памяти. Навечно. Навсегда. – Она овладела собой. – Простите меня. Мне нехорошо.
– Вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы присутствовать на церковном празднике, – ответил он. – Или вы желаете навлечь на меня гнев Господа после того, как Он исцелил моего сына?
– Я не могу пойти, – сказала королева. – Все они люди, мужчины и женщины – и вдруг они горят. И одну из них я знала – это донья Луиса, которая полгода назад сидела рядом со мною. Разве я смогу наблюдать, как пламя пожирает ее тело?
– Вы должны возрадоваться, – угрюмо ответил дон Фелипе, – что вам дарована привилегия увидеть казнь этих еретиков, проклятых Господом.
Силы явно оставили королеву, вновь она беспомощным взором обвела комнату, погруженную в полумрак.
Фрейлины и старые женщины по-прежнему не шевелились, никакой ветерок не колыхал длинные, тусклые занавеси. Дон Хуан стоял неподвижно, прислонившись к стене и потупив
– Если у вас есть хотя бы капля жалости ко мне, – попросила она, – я умоляю вас, избавьте меня от этого.
Нарушение этикета, столь высоко им ценимого и всегда соблюдаемого, привело дона Фелипе в бешенство, однако он не изменился в лице.
– Вопрос закрыт, – высокомерно ответил он. – Вы будете присутствовать на аутодафе.
Он церемонно попрощался с нею и покинул комнату.
Елизавета исступленно взглянула на Хуана, это был взгляд человека, чья душа ранена и измучена.
– Mon Dieu! Mon Dieu! – воскликнула она на своем родном языке. – Как я страдаю! Я так страдаю!
Хуан посмотрел на нее, он был взволнован и смущен. Король был ненавистен ему в тот момент, и ему казалось, что все происходит не так, как должно происходить. Он был гораздо счастливее, шагая босиком через рисовые поля в школу или уединенно живя с доньей Магдаленой в Вильягарсия. Дворец был ужасен – ничем не лучше могилы.
Его лицо вспыхнуло от этих мыслей.
– И почему Господь не может сам карать еретиков? – порывисто воскликнул он. – Конечно, это ужасно – смотреть, как они горят.
Королева молитвенно сложила ладони и подняла взгляд печальных голубых глаз.
– Господь любит кровь и страдания, – сказала она с чувством. – Господь взирает на израненный мир и доволен. Но где-то существует нечто, что ненавидит все это и не позволило бы, чтобы даже муха или цветок были насильно лишены своего малого счастья!
– Но ведь существуют лишь Бог и дьявол, – удивленно ответил Хуан.
– Умеете ли вы отличить одного от другого? – с отчаянием спросила королева.
Хуан промолчал в ответ на это кощунство. Ему показалось, что слова Елизаветы направлены против Всемогущего Господа, однако он почувствовал к ней уважение, не меньшее, чем к донье Магдалене, и великое сострадание, а к святому королю неприязнь.
Ценности его мира низвергались, и он почувствовал себя лишенным опоры.
Елизавета оглянулась, чтобы убедиться, что дамы не смотрят в их сторону, ибо она знала, что испанские дуэньи приставлены к ней, чтобы следить за каждым ее словом и взглядом, и с лихорадочным волнением сжала руку дона Хуана.
– Бегите отсюда, – зашептала она, – вам льстят, вас обольщают – бегите, пока можете! Это могила. Я умру здесь и буду погребена, и другая женщина займет мое место. Ах, если бы я могла умереть сегодня! Мне всего двадцать два года, но я чувствую себя старой от одиночества и горя, которые до конца будут со мною!
– О, Господи! – вскричал Хуан, белый как полотно. – Так не должно быть!
– Я никогда не была счастлива, ни единого мгновения, – продолжала бедная королева. Ее голос стал еще тише. – Не от холодной ли его жестокости умерла его английская жена? Карлос тоже умрет. Бегите! Есть ли где-нибудь хоть кто-то, кого вы любите? Тогда спешите к ним и никогда не возвращайтесь в Эскориал, никогда! Никогда!