Рыцарь света

Вилар Симона

Встретившись с изучающим взглядом герцогини, Милдрэд неожиданно смутилась и постаралась отвлечься, разглядывая ее наряд. Он был непривычно широким, не облегающим фигуру, а словно скрывающим ее, расходился многочисленными складками, как некий экзотический цветок — темно-бордовый, сверкающий золотом. На темном фоне ткани словно сами собой извивались блестящие драконы и распускались цветы немыслимых расцветок. Если их выткали или вышили, то только д'yхи, ибо человеческие руки не в состоянии были создать такое чудо — легкое, яркое и невероятно прекрасное.

Элеонора

молчала. Милдрэд понимала, что перед ней женщина, в плену у которой она оказалась и которая должна решить ее судьбу.

— Ваша милость… — Саксонка склонилась, придерживая полы своего легкого блио.

Их не представили, и Милдрэд ограничилась этим приветствием.

Но тут Элеонора приблизилась и, поймав ее руку, отвела чуть в сторону.

— Какой необычный фасон рукава!

Некогда Милдрэд сама его придумала: широко расходящийся от плеча, он сужался к запястью, где затягивался шнуровкой, отчего рукав образовывал как бы широкий мешок, но при движении это не мешало ему красиво развеваться. Милдрэд неожиданно понравилось, что эта прославленная женщина отметила ее задумку, поэтому сказала в свою очередь:

— А я вот не могу отвести глаз от вашей ткани. Никогда не видела ничего подобного.

— О, это китайский шелк, — ответила Элеонора и взмахнула рукой, шурша складками. — Когда я была в Святой земле, мне преподнес его в подарок один эмир. И это был очень ценный дар, учитывая, из каких далей привезена ткань. Но, увы, платье пошито в соответствии с азиатской модой, где царит жара, поэтому в Европе оно считается странным, и я облачаюсь в него, только когда бываю одна.

При этом герцогиня лукаво улыбнулась и добавила:

— Ну, если вместо приветствия мы сразу начали обсуждать наряды, думаю, нам легко будет найти общий язык. К тому же я много слышала о вас и, признаться, давно хотела познакомиться. Я в курсе, что вы возлюбленная нашего врага. Однако Генрих всегда отзывался о вас исключительно благосклонно.

При этом герцогиня направилась вдоль цветника, и Милдрэд была вынуждена идти следом. Продолжая говорить, Элеонора полюбопытствовала, чем так оскорбила Плантагенета Милдрэд Гронвудская, если он велел пленить ее и держать под присмотром?

— Вы ведь сами сказали, что я избранница вашего врага.

Элеонора отмахнулась — от резкого жеста блеснула чешуя извивающихся драконов на ее наряде, замелькали мелкие разноцветные цветы.

— Разве дело в этом? Я ведь поняла, что доставивший вас Реми де Гурне чего-то недоговаривает. Вы пленница, это понятно. Но мой Анри (имя Генриха она произносила на французский манер) вполне мог оставить вас в одной из крепостей и не направлять к моему двору, да еще предупредив о том, чтобы быть с вами полюбезнее.

— Полюбезнее? А я думала, он зол на меня за пощечину.

— О… — только и вымолвила Элеонора. Ее темные брови сошлись к переносице. — Разве он заслужил подобное? Но в любом случае вам не стоило драться, как какая-то крестьянка. Это роняет достоинство дамы.

— Наверное, — вздохнула Милдрэд. — Но еще больше роняет наше

достоинство, когда мужчина говорит грубые слова и рядом нет никого, кто бы заступился.

Элеонора слегка улыбнулась.

— Что бы там ни произошло, супруг велел принять вас как дорогую гостью. При этом он ссылался на некую услугу, которую когда-то вы оказали ему в Англии. Надеюсь, вы как-нибудь поведаете, о чем речь? Но не сейчас. Сейчас вы у меня в гостях. И я, как рачительная хозяйка, должна вас развлекать. Идемте, я покажу вам Кан.

«Она слишком говорлива», — решила Милдрэд, когда они подошли к стене, ограждавшей сад. Отсюда наверх вела длинная каменная лестница. «А еще она очень неуемная. Такая же неуемная, как и Генрих», — думала саксонка, поднимаясь по ступеням за Элеонорой. При этом герцогиня продолжала разговаривать, и, когда они одолели подъем, в ее ровном музыкальном голосе не чувствовалось никакой одышки.

Наверху на них налетел порыв теплого июльского ветра, волосы Элеоноры взвились, как золотистое полотнище, отлетели, зашелестев, складки ее просторного яркого одеяния. Милдрэд отводила рукой заполоскавшуюся на ветру голубую вуаль, чтобы увидеть картину, представленную ей Элеонорой.

— Смотрите, разве этот Кан не прекрасен? — сказала герцогиня, сделав широкий жест в сторону города, раскинувшегося у подножия замкового возвышения, и широкие легкие рукава одеяния отлетели, обнажив ее гладкую руку почти до плеча. Очень смелое у нее было одеяние, но герцогиня чувствовала себя в нем удобно и даже не одернула рукав, чтобы прикрыться. — Я сама пожелала тут жить. Конечно, я могла после свадьбы остаться в Бордо, могла бы обосноваться в своем любимом Пуатье или перебраться в Ле-Манн, где проживает моя свекровь Матильда Анжуйская. Но я выбрала нормандский Кан. Ибо это город великой любви. Вы ведь знаете, о чем я говорю? Нет? Тогда слушайте.

Они прогуливались по стене, и у Милдрэд вдруг возникло странное ощущение: будто все темное, мрачное и удушающее, среди которого она жила, улетает, подхваченное нормандским ветром, столь же легким, как золотистые волосы Элеоноры, столь же беспечным, как ее смех. Надо же… разведенная, опозоренная, скандальная, а такая сияющая! Ни об одной женщине в Европе столько не злословили, сколько о ней. Милдрэд украдкой наблюдала за герцогиней, не понимая, как можно быть такой невозмутимой после всего, что ей пришлось пережить.

Элеонора неторопливо рассказывала. Ее слова складывались в историю, больше походившую на балладу. Да, в этом городе родился Вильгельм Нормандский, и, словно в благодарность, он превратил его в одно из своих самых замечательных владений. Пусть леди Милдрэд отметит, какие тут прелестные дома, какие широкие улицы, мощенные светлым камнем. Да и сами дома построены из местного известняка особого кремового оттенка — словно взбитые сливки, смешанные с толикой золотистого меда. Его так и называют — канский камень. И насколько известно Элеоноре, его тут закупают даже англичане, чтобы украшать и облицовывать им свои суровые башни.