Рылеев
Шрифт:
Рылеева восхищает Вандомекая колонна — памятник Аустерлицкой победе Наполеона. На одном из барельефов постамента Рылеев нашел удивительное, приведшее его в волнение изображение: русский артиллерийский офицер отчаянно защищает саблей орудие против множества французов — это быль. Раненый русский герой был взят в плен. В 1814 году он как победитель пришел в Париж и, говорят, увидел здесь этот барельеф.
На верху колонны вместо статуи Наполеона, снятой год тому назад, плещется белое знамя короля.
Триумфальные ворота, выстроенные также при Наполеоне, по мнению Рылеева, «достойны служить памятником всяких побед». Он видел, как австрийцы снимали с этой арки бронзовую квадригу коней, вывезенную из Венеции, и сбивали молотками лепной вензель Наполеона.
Рылеев гулял по гранитным набережным Сены, осматривал мосты, великолепную решетку сада Тюильри. В саду Тюильри — мраморные статуи, вазы, бассейн с фонтанами и лебедями, роскошные цветники, померанцевые деревья, целая роща каштанов. Пройдя через сад, Рылеев вышел на площадь Согласия, далее тянулись аллеи Елисейских полей — лучшее гуляние в Париже, но тогда там почти не было парижан, так как там — до самого Сен-Жерменского предместья — теснились бивуачные палатки английских войск. Именно оттуда, из Сен-Жерменского предместья, и по Елисейским полям вступали русские войска в Париж в 1814 году…
В Лувре несколько часов провел он возле статуи Аполлона Бельведерского. «Долго удивлялся я сыну Латоны, — писал он, — победителю Змия Пифийского! Вид его полон божественного величия, всюду сияет вечная юность и красота, сила необоримая и мужество».
Ради любопытства зашел Рылеев к знаменитой в то время прорицательнице — мадам Ленорман. Взглянув на его ладонь, она с выражением ужаса на лице оттолкнула ее и сказала, что не может ему гадать.
Рылеев настаивал. Гадалка долго всматривалась в его ладонь и сказала:
— Вы умрете не своей смертью.
— Меня убьют на войне? — спросил Рылеев.
— Нет.
— Тогда на дуэли?
— Нет-нет, гораздо хуже! И больше не спрашивайте. Она закрыла лицо руками и замолчала.
Конечно, Рылеев тогда не придал этому никакого значения, но его товарищи, бывшие тогда с ним в Париже, впоследствии вспомнили это страшное гадание, действительно оказавшееся пророческим.
В те сентябрьские дни, когда Рылеев был в Париже, королевское правительство судило маршала Нея, одного из талантливейших наполеоновских полководцев, за то, что он в период Ста дней, выступив со стороны короля против Наполеона, перешел к нему и сражался против Блюхера и Веллингтона при Ватерлоо (где под ним было убито пять лошадей и где он искал и не нашел смерти). «Суд над маршалом Неем продолжают, — пишет Рылеев уже перед самым отъездом, — говорят, что члены оного третий раз переменяются. Первыми двумя нарядами, оправдавшими маршала, король весьма недоволен, но, несмотря на то, можно думать, что его и теперь оправдают; ибо во всех частях правления он имеет великое множество друзей, которые сильно держат его сторону». Однако Рылеев не успеет еще вернуться в Россию, как маршал Ней будет расстрелян.
5
По возвращении в Россию батарея Рылеева остановилась в нескольких верстах от прусской границы, едва перейдя Неман, — в Росиянском уезде Виленской губернии, в местечках Ретово (или Ротово) [2] и Вижайцы. Расположились, очевидно, капитально, так как Рылеев, поселившись в крестьянском доме, начал усиленно расширять свою библиотеку, «занялся приведением в порядок своих записок… завел обширную переписку с некоторыми из товарищей своих по корпусу», — пишет Косовский. Рылеев описывает свой новый быт в стихотворном послании «Друзьям (в Ротово)»:
2
Росияны — теперь г. Расейняй: Ретово (Ротово) — г. Ретавас Литовской ССР.
Косовский раскрывает эти кратко описанные детали подробнее: «Рылеева можно было видеть… в мужицкой избе с полусветом, за простым рабочим столом, на коем были нагромождены разные книги, даже на лавках занимаемой им комнаты — множество разбросанных бумаг, тетрадей, свертков, разного хлама и в особенности пыли. Сам же он постоянно носил оригинальный двубортный сюртук светло-коричневого сукна, под названием «пиитического», самим им придуманного, длина коего до колен, с широкими рукавами, с двумя на груди карманами, с несколькими шнурами и кистями, а воротник маленький, отложной, так что шея открыта; панталоны светло-серого сукна, но без красной выпушки и без штрипок, в коих по рассеянности один раз выехал во фрунт, за что и был арестован. Шапка или картуз — черного сукна, особого покроя; сапоги… по большей части стоптанные, часто порванные, нечищеные; туфлей и галош он не имел».
Как бы ни относились к Рылееву сослуживцы, они понимали, что он человек незаурядный. Косовский, описавший его наряд, хорошо запомнил и его внешность: «Роста он был среднего, телосложения хорошего, лицо круглое, чистое, голова пропорциональна, но верхняя часть оной несколько шире; глаза карие, несколько навыкате, всегда овлажнены и приятные, в особенности — когда он читал стихи или хорошую прозу из лучших сочинений, отчего он часто делался как бы вдохновенным; будучи несколько близорук, он носил очки, но более во время занятий за письменным столом».
Иногда Рылеев приезжал в батарейный штаб, находившийся в семи верстах от Вижайц, там он обедал с товарищами, любил при этом поговорить, поспорить. В еде он был мало разборчив, не прочь был выпить и после нескольких рюмок по обыкновению принимался декламировать. «Ода «Бог», «Водопад» и «Вельможа» Державина сейчас являлись на сцену», — вспоминает Косовский, прибавляя, что Рылеев как чтец «имел большую способность и дар слова».
Рылеев снова всякими средствами уклоняется от учений. Иногда без разрешения ротного командира он посещает город Мемель, расположенный в восьми верстах от Вижайц, на берегу Балтийского моря, вблизи устья Немана. Там он, переодетый в «партикулярное» платье, занимал номер в гостинице и проводил дня два-три, а то и больше в одиночестве, избегая людных мест, может быть, потому, чтобы не наткнуться на начальство и не быть арестованным. Он много писал тогда, писал что-то в прозе (какие-то «записки»), но по большей части стихи. Это были послания к друзьям, в которых он подражал одновременно Денису Давыдову (его лихим посланиям к Бурцову) и Батюшкову (эпикурейским «Моим пенатам»), и снова — мадригалы «Лиле», жестокость которой доводит влюбленного до «прегорькой слезы», и опять шаликовские «нежная свирель» и «пастушок»…