Рыжая обезьяна

Тарас Валентин

Он притворился перед самим собой, что не заметил, как обошел в своих рассуждениях маленькую нелогичность. Ведь если он сумеет добиться того, что можно будет использовать тело и — главное — об­ширные участки мозга умершего от инфаркта человека, если он сумеет сохранить для новой жизни эти участки, то, стало быть, можно будет спасти и остальные. То есть — вернуть к жизни этого человека. И если он не станет это делать, цена останется прежней: гибель одной лич­ности ради спасения другой... Он обошел это в своих рассуждениях и вздохнул: «Да, феноменальный успех...» Он сам не ожидал, что все получится идеально. А научный мир ничего не знает. Он, Вини Арт, должен молчать под страхом смерти, и все, кто причастен к операции, должны молчать. Никто не может выйти из клиники, здание окружено агентами в штатском, телефонные разговоры строго контролируются.

В газетах печатаются фальшивые бюллетени о состоянии здоровья председателя, и в последние дни они составлены в таких выражениях, что можно предполагать смертельный исход. Одновременно усилилась

антирыжацкая кампания. Это зловеще... Неужели от него потребуютликвидации Сапиенса?.. Грязные политиканы! В первые дни они готовы были любой ценой спасти мозг своего идеолога, а теперь опомнились и начали грызню за власть. Но ведь он жив! Жив и мыслит так, как нм нужно- Вот он медленно ходит по палате, угрюмый, с мрачно выдви­нутой вперед челюстью, жестокие голубые глаза непримиримо смотрят в какую-то одну точку. У этого Миро Пастуха никогда не было такого лица. Он, Арт, видел его портреты, несколько раз видел его самого. Лицо Миро Пастуха нельзя было назвать добрым. Оно было суровым, суро­вым, но не жестоким, а глаза у него были немного усталыми и печаль­ными. Теперь это не его лицо, это — на экране — лицо Сапиенса. И в этой рыжей голове бродят мысли Сапиенса, шевелятся и зреют идеи Сапиенса. Можно не сомневаться, что у него еще целая куча идей, призванных спасти и укрепить это позорное государство, укрепить власть лжецов и демагогов, этих священных быков давно попранной ре­лигии. Попранной ими же... Они гадят в собственном храме, но требуют от прихожан поклонения!

Обыкновенные фашисты, которые почему-то воевали на стороне антигитлеровской коалиции... Рядом с коммунистами.

Черт побери! Опять он думает о политике! Но разве не политика грозит уничтожить результат эксперимента? Неужели они потребуют от него ликвидации Сапиенса!

Доктор Арт инстинктивно отшатнулся — Сапиенс шел прямо на него. Лицо приблизилось вплотную и исчезло. Сапиенс вышел из кадра.

***

Он вышел из палаты и зашагал по ковру длинного коридора. Мед­ленно, осторожно, словно под ним в любую минуту мог провалиться пол. Раньше, когда он был другим, он не ходил так осторожно и медлен­но. Он был коротконожка, почти карлик, толстенький, но резвый нл ногу — за ним не поспевали. Даже на торжественных церемониях, на­пример, обходя фронт почетного караула, он отрывался от всех, катился метров на пять впереди, что выглядело несколько комично. И на три­буну он не всходил, а взбегал, ловко, с ходу, вспрыгивал на скамеечку, которую предусмотрительно ставили для него за трибуной. Теперь он возвышался бы над ней на целых полметра.

Он шел, как робот, механически подымал и сгибал ногу и, прежде чем опустить ее, несколько секунд держал на весу. Так же механически, как поршни локомотива, когда он только трогается с места, медленно двигались руки. Сапиенс воспринимал свое тело отдельно от сознания. Он управлял им не рефлекторно, а как бы со стороны. Тело существо­вало само по себе, а он сам по себе. Сознание не мирилось с новой телесной оболочкой, не принимало ее.

Доктор Арт не все ему сказал. Он не сказал ему, что личность в пол­ном понимании слова определяется единством духовного и физического. Строение тела, его физические особенности не могут не оказывать влияния на характер личности. Если человек хил, или если он горбат, пли слишком толст, красив или уродлив, лыс или наделен густой шеве­люрой — все это накладывает отпечаток на его личность, создает все­возможные комплексы. В этом смысле личность Сапиенса была разо­рвана, неизменным осталось только его мировоззрение, система его взглядов на природу вещей- И в этом смысле он остался прежним Сапиенсом. Потому что мировоззрение формирует не природные особен­ности тела, оно — результат определенного общественного воспитания. Горбун может быть и фашистом и гуманистом — в зависимости от того, как и кто его воспитывал, к какому общественному слою он принадлежал. Говорят,.в здоровом теле здоровый дух, но это не всегда такт в здоровом, сильном и молодом теле Миро Пастуха жил карлик. Сапиенс.

Он двигался медленно, как робот, но мысли его текли быстро. Быст­ро и стройно. Уже третью неделю не было в них сумятицы, хаос» и ужаса, близкого к безумию, той панической пляски отдельных, не связанных между собой слов, которая была в голове целый месяц пос­ле того, как он узнал, что с ним сделали. Впервые увидев себя (себя?) в зеркале, он на какое-то время сошел с ума, заревел, как зверь, рух­нул на пол и стал рвать на себе пижаму. Кажется, он бросался с клочь­ями пижамы к зеркалу и пытался стереть с него изображение этой рыжей обезьяны, в которую его превратили. Но вот уже третью неделю он спо­коен. Рыжацкий заговор — вот в чем делоі Дьявольский рыжацкий заговор. Они посадили его в клетку. Втиснули его мозг в череп рыжака. Натянули на него рыжацкую шкуру. Они думают, что в этой шкуре он станет думать иначе. Они хотят доказать ему, что ничем не отличаются от него. Побудь в нашей шкуре, говорят они, ты убедишься, что рыжак так же чувствует холод и жару, так же испытывает голод и усталость, отправляет естественные надобности, спит, видит небо голубым, а землю черной, как все остальные. Как будто даже свиньи не чувствуют и не видят того же! Не выйдет! Все это он читал в статейках этого Миро Пастуха, это его примитивная логика. Смешно! Он не идиот, чтобы не понимать, что рыжаки люди, дело не в шкуре. Рыжацкий дух, рыжацкая психология, рыжацкая философия, которая, как серная кислота, разъе­дает монолит государства и общества — вот что ему ненавистноГ И с этого его не собьешь ничем. И теперь он спокоен. Спокоен с то» минуты, когда понял, что все это превращение — дело рук рыжаков. Просто, как пареная репа.

Он пошел быстрее и очутился в холле. Холл был громадный, как. актовый зал, мраморные полы в шахматную клетку —

белый цвет и шо­коладный. На стене справа, почти от потолка до пола,— черная драпи­ровка. Она скрывает вмонтированное в стену зеркало. Зеркало, в ко­тором он впервые увидел себя во весь свой новый рост...

Он миновал холл, вошел в коридор противоположного крыла здания. Здесь, в этом крыле, его кабинет, комната, где сложили его архив,, и туалет. Спит он в том крыле, в палате, потому, что должен ходить,, как можно больше ходить, а он в основном лежит или сидит неподвиж­но. Поэтому іоктор Арт заставляет его спать в палате — хочешь не хо­чешь, а дважды в сутки приходится шагать из крыла в крыло. Четыре­ста метров туда и обратно.

Войдя в кабинет, он первым делом открыл внутренний сейф—лежит ли в нем его саквояж? Небольшой саквояж из крокодиловой кожи, ста­ренький, потертый, с проплешинами, в котором он хранит самые важные бумаги, записи «для себя», и еще кое-что, о чем не должны знать за­манившие его в ловушку рыжаки.

Саквояж стоял на месте. Точно так, как он сам поставил его сюда в тот день, когда в клинику доставили его вещи. Он погладил тусклый- никель замков, провел ладонью по бугристой коже саквояжа и, оставив сейф открытым, прошел к столу. Сел, вынул из бокового кармана авто­ручку. Свинчивая колпачок, смотрел на большие, мужицкие пальцы, покрытые рыжими волосками. Смотрел спокойно, без страха и отвращения. Это — не его пальцы, не его руки- Когда-то они точно так же дер­жали авторучку, снимая с нее колпачок, точно так же придвигали по­ближе лист бумаги, но выводили на этой бумаге рыжацкие бредни- вроде того, что наш вождь был рыжак и пас в юности овец в степях.у Синей реки... Что ж, он вынужден пользоваться этими руками, этими пальцами — в последний раз... Странно, но почерк его не изменился: мелкие, как бисер, буквы, идеально ровные строчки — красные на зеле­ном. Он всегда писал красными чернилами на зеленой веленевой бумаге...

«Никакой внутренний орган, мозг или часть мозга, глаз или любая конечность не могут быть пересажены или приживлены от рыжака подлинному гражданину страны. Врач или группа врачей, нарушившие этот запрет, караются смертной казнью, независимо от своей националь­ной принадлежности. Равным образом запрещается' пересадка или при­живление органов от подлинного гражданина страны рыжаку».

Он перечитал написанное, подписался и, помедлив, поставил дату трехмесячной давности, запечатал лист бумаги в конверт. Затем напи­сал на конверте: «Тайному Государственному Совету. Дополнение к за­кону 12/76 Ук». Завинтил колпачок и положил ручку на стол, закрыл глаза. Какая-то странная музыка почудилась ему, не то флейта, не то свирель плакала детским голосом, барабан глухо отбивал ритм, похо­жий на стук копыт скачущей лошади. Детский плач и стук копыт- Печаль и тревога... Вдруг перед ним возникло видение степи, которую он сегодня видел во сне, метнулись стада белых овец. Старая женщина тронула его стремя, старая рыжацкая женщина, морщинистая, в стега­ном ватном халате и кожаных опорках на жилистых ногах. Он смотрел на ее лицо, и тяжелая тоска и боль и щемящая нежность охватывали сердце. «Что ты хочешь сделать, Миро?» — тихо спросила она, и ему захотелось погладить это морщинистое лицо, дотронуться пальцами до седых прядей на висках- Но вдруг сердце его бешено заколотилось, жгучая волна ненависти ударила в голову, и он наотмашь хлестнул по лицу женщины ременной плетью. С яростью и наслаждением увидел на нем багрово-черный шрам. И очнулся. Очнулся и увидел стиснутые в кулаки руки. Он медленно разжал кулаки, посмотрел на висевший над столом портрет вождя. Это был его любимый портрет, который он берег вот уже тридцать лет. Вождь был изображен в пробковом шлеме и походной рубашке, с биноклем в руке. Только что он смотрел в этог бинокль и теперь словно собирался сказать, что он увидел. И губы его действительно шевельнулись! Их искривила усмешка, неясная, скрыт­ная, и, когда он усмехнулся, на лице проступили рыжацкие черты. Усмехаясь, он опустил бинокль и снял пробковый шлем- И Сапиенс уви­дел огненно-рыжие волосы.

Он встал, дотянулся до портрета и перевернул его лицом к стене, взял конверт и пошел к сейфу, вынул саквояж. Открыл его, пошарил в нем, поставив на колено, вытащил тяжелый пистолет, старый, времен второй мировой войны, сунул пистолет в бортовой карман пиджака. Проделывая эти манипуляции, он придерживал конверт подбородком, прижав его к груди. Затем он положил конверт в саквояж, щелкнул замками и поставил саквояж на место, захлопнул сейф, трижды повер­нул ручку замка.

В дверях он на мгновение обернулся, бросил взгляд на телефон. Молчит. Давно молчит. Они звонили ему только первые две недели после того, как он пришел в себя. Потом они увидели его по объемному телевидению и перестали звонить. Они правы. Они дали согласие на операцию под влиянием минуты, они растерялись без него. Теперь они поняли, что это был хитрый рыжацкий ход: заставить их примириться с рыжаками. А может быть, власть уже захватили рыжаки? Орды рыжих пастухов скачут из степи к столице, и вся эта интеллигентская сволочь, которая то явно, то тайно выражала свое несогласие с диктатурой, рукоплещет и болтает на всех перекрестках о социализме и гу­манизме?

В любом случае, при любых обстоятельствах он должен уйти!

Если бы в эту минуту его увидел доктор Арт, он бы поразился: Сапиенс полностью овладел своим телом, полностью. Он шел по кори­дору легко и стремительно, высокий, сильный, большой, и столько жизни, энергии, молодости было в его походке!

Он вышел в холл и направился к зеркалу. Остановился на минуту, посмотрел на мраморный пол: шахматная клетка пола — белый цвет и шоколадный — матово отсвечивала. Он мысленно поставил на одну из клеток — у самого зеркала — длинную фигуру доктора Арта. Как он сразу не заметил, что у этого эскулапа явно рыжацкое лицо? Он по­стоял и решительно шагнул на ту самую клетку, где только что стоял в его воображении доктор Арт.