Рыжая

Говоруха Ирина Александровна

В воскресенье домочадцев разбудила настойчивая телефонная трель. Звонили из приюта. Чужой прохладный голос для порядка пару раз запнулся, а потом дежурно сообщил, что Леночка на рассвете умерла.

Поминали покойницу во вторник. За столом с кутьей и гречневой кашей собрались те же люди, что и две недели назад. Дед поднял рюмку, половину расплескав. Неожиданно вместо правильных слов начал рассказывать историю про корову. На него зашикали: «Что ты несешь? Где корова, а где человек? Совсем из ума выжил?» Ефим со злостью швырнул салфетку и за столом стало еще мрачнее. Все уставились в полупустые тарелки. Солнце, до этого висевшее где-то в левом верхнем углу окна, оторвалось и разбилось вдребезги. Ирка расплакалась, прижалась к маме, но та ее впервые не обняла. Молча наполнила свою рюмку и выпила, как воду.

– Я пацаном был лет пяти. Имел одни штаны и одни на двоих с сестрой кирзаки. По праздникам ели жареные яйца. В будни перебивались

куском хлеба. Мяса годами не видели. Вся надежда оставалась на корову, именуемую не иначе, как кормилицей.

Однажды отец вернулся хорошо выпивший и объявил, что отдал корову за долги. Мы в слезы. Мать опустилась на колени и стала целовать не то носки его сапог, не то половик. Тот старательно отводил глаза. Похлопывал ее по сгорбленной спине, мол, будет тебе убиваться, дело сделано. В калитку настойчиво стучали, и этот грохот до сих пор вот у меня где, – дед растопырил ладонь и с размаху ударил себя в висок.

Ирка испуганно вскрикнула, и тот мгновенно пришел в себя. Смягчился. Погладил внучку по голове.

– Мы высыпали во двор – босые, оборванные, испуганные и увидели, что мужики вовсю хозяйничают в сарае, пытаясь вывести упирающуюся скотину. Та мычала, глядя на нас в упор. Умоляла о защите. Пришлось повиснуть у обидчиков на ногах, но те отбросили нас, словно щенят. Затем бежали за ними в конец улицы и умоляли отдать Буренку. Отгоняли от ее худых боков мух. «Воры» только посмеивались. Поднимали сапожищами смурую пыль и потирали руки, мол, как удачно все провернули. А через три дня корова сдохла.

Соседка мелко закивала и отложила ложку:

– Верно говоришь. Тяжелые были времена. Особенно тридцать седьмой год. Со всех округ собирали «врагов народа». Грузили в теплушки и вывозили. Никто не знал, куда и за что. Боялись спросить, чтобы не отправиться следом. У наших соседей вообще произошла катастрофа. Дело было в августе, и все мужики косили в поле. В один из дней из района приехал уполномоченный проверить, как выполняется план, а наш сосед, известный шутник и балагур, ответил за всех: «Все хорошо, но было бы лучше, если бы коса косила в обе стороны. А так теряем время, орудуя лишь одной острой стороной». Все рассмеялись, и уполномоченный ухмыльнулся тоже. Тем же вечером за шутником приехала «Черная Маруся» [4] и увезла без каких-либо объяснений.

4

Черная Маруся – жарг., автомобиль для перевозки арестованных.

Прошло несколько дней. В поле работали молча, не поднимая голов. Говорить боялись. А вдруг и у сена есть уши? Неожиданно в деревне появился тот же воронок с решетками на окнах и лихо тормознул у всем известного двора, подняв занавес пыли. Люди при исполнении с постными лицами зашли в дом и спросили у испуганной женщины:

– Хочешь увидеть хозяина?

– Хочу.

– Тогда собирайся.

Она взяла хлеб, кусок сала, луковицу. Поцеловала двухлетнюю дочку и прыгнула на заднее сиденье. Больше о ней никто не слышал, и только через время пришел документ, что их расстреляли за антисоветскую агитацию.

Вторая соседка промокнула глаза и уже сложила губы, чтобы вспомнить свое, но ее опередила Галя:

– Вы не забыли, где находитесь и зачем? У меня сестра умерла. Сестра! Ну и что, что она не умела ходить и говорить! Не училась в школе и ни разу не отправилась на свидание. Только она была настоящим человеком, и теперь ее нет.

Обновила рюмку, широко открыла рот и вылила содержимое прямо в горло. Демонстративно перевернула посуду вверх дном.

С тех пор все пошло по-другому. Дни стали толкать друг друга в спину, ссорясь и паясничая. Утро резко перетекало в полдень, а потом заходилось влажными сумерками. Зима облачалась в весну, весна – в лето. По телевизору рассказывали о четвертой сессии одиннадцатого созыва, о невзорвавшейся эстонской бомбе и о том, что Москву засыпало снегом. Дед Ефим и баба Шура все также трудились на обувной фабрике, носили за пазухой обрезки, отстаивали очереди за дефицитным майонезом, а потом возвращались, ужинали, засиживаясь на кухне допоздна. Обсуждали исчезновение с магазинных полок сахара и новую программу «600 секунд». Телемост Москва-Вашингтон и хирургическую операцию в прямом эфире без привычной анестезии, так как обезболивал пациента путем внушения Анатолий Кашпировский. Дед восхищенно присвистывал. Баба Шура шикала – не свисти в доме, денег не будет. Затем вяло комментировали официальный визит Маргарет Тэтчер и очень бурно Афганскую войну, которую дед считал возмутительной. Доказывал, что наш народ затюкан, пожизненно бесправен и труслив, и приводил в пример одну и ту же историю, невесть откуда взятую. После смерти Сталина Хрущев на очередном съезде КПСС во всеуслышание разоблачил сталинские преступления. Неожиданно послышался голос из зала:

– А почему вы тогда промолчали, а сейчас такой смелый?

Хрущев

наклонился ближе к микрофону:

– Кто это сказал? Поднимитесь.

В зале наступила настороженная тишина, оголяющая грохот нескольких сотен сердец.

– Ну, что же вы? Смелее! Неужели боитесь? Вот и я боялся.

Мама Галя больше ни в чем участия не принимала. Не пела «Ой, то не вечер» и частушки: «У меня на сарафане петухи да петухи. Меня в этом сарафане любят только мужики». Cтала замкнутой. Нелюдимой. Рассеянной, будто в одночасье забыла, что где лежит и что для чего служит. Могла выбросить толкушку для пюре в мусорное ведро и не помнить, как это случилось. В ней будто что-то надломилось, и женщина напоминала куклу неправильной фабричной сборки. И вроде бы приходила с работы, привычно затевала расстегаи, расчесывала на ночь Иркины волосы, вязала ей пуловеры с зайцами и шапки с помпонами, но оставалась при этом отстраненной, включенной не на полную мощность. Все чаще являлась домой навеселе, и от нее перестало пахнуть мамой – сладостями и духами Pani Walewska. Все больше чем-то горьким, чужим, мужским. Она перестала прятаться с сигаретами, демонстративно дымя в форточку. Дед Ефим заводился, орошал каплями горячей слюны, а она лишь снисходительно улыбалась, накаляя этим обстановку еще больше. По утрам сползала с постели не в духе и жаловалась на головную боль. Рыскала по шкафам в поисках хоть какого-то спиртного. Сходила с ума. Не считала зазорным рыться в чужих кошельках и карманах. Как-то раз попыталась вынести единственный утюг, и Ирка вступилась за него горой. Галя, недолго думая, стукнула им дочку по голове, и та зарыдала. Не от боли, нет. Просто, чем теперь гладить воротнички и школьную форму? К ней и так уже прилепилось прозвище Синеглазка.

Со временем Ира выучила все злачные места, в которых могла находиться мама. Носилась по всему городу и забирала ее домой. Вела за руку, а та упиралась, называя дочь бесстыжей. У всех дети как дети, а у нее – ни охнуть ни вздохнуть. Шагу нельзя ступить. Ира уговаривала. Увещевала. Умоляла. Придумывала новые поводы и предлоги для возвращения. Нужно помочь с домашним заданием по природоведению. Испечь печенье к сладкому столу. Проверить таблицу умножения на «6».

Чаще всего Галя засиживалась у Миши-дипломата, бывшего работника НИИ, отца пятерых детей. Когда-то у него было все: жена, дети, новогодние утренники и воскресные выезды на природу. А потом сволочь-супруга собрала вещи, детей и уехала к маме. Спускаясь по лестнице и таща волоком ребятню с баулами, всхлипывала: «И как таких уродов земля держит? Его надо закрыть, изолировать от людей. Госпитализировать. Принудительно лечить». Больше о ней никто ничего не слышал, да и Миша никогда не вспоминал. Жил себе припеваючи в огромной квартире, бегал в кепке с плоским чемоданчиком на службу, платил скудные алименты и околачивался в людных местах. То его видели у детского сада, то у школы-интерната № 4.

Как-то раз бдительные мамы заметили испуганную девочку-подростка, шагающую в школу с неприметным мужчиной. По лицу ребенка было понятно, что происходит что-то страшное, поэтому окликнули:

– Девочка, с тобой все в порядке?

Мужичок мигом шуганул в кусты, а ребенок расплакался:

– Нет! От самого дома за мной увязался странный дядя и не отставал ни на шаг.

Лица неизвестного никто не запомнил. Единственными приметами оказались кепка и дипломат.

Галя после работы направлялась прямиком к нему. Чуть позже подтягивался буйный Витек. Тот из любой ерунды мог слепить форменный скандал и при этом чувствовал себя эдаким победителем. Вечно размахивал руками, драл горло, подходил вплотную и ощутимо толкал плечом. Ирка до смерти его боялась. Миша, напротив, вел себя смирно, как овечка, только постоянно пытался усадить к себе на колени и потрогать колготную ластовицу. Девочка вырывалась, а Галя прикрикивала:

– Кыш отсюда, не мешай! Мама закончит свои дела и придет.

Только Ирка не хотела возвращаться без нее, поэтому пряталась в дальний угол и выполняла домашние задания. Разбиралась с безударными гласными, искала подлежащее и сказуемое и учила наизусть Некрасова: «Снежок порхает, кружится». Терпеливо ждала. Миша тоже сидел в сторонке и не мигая разглядывал ее своими грустными собачьими глазами. Угощал конфетами «Гулливер». Она не брала, хотя очень хотелось. Мечтала, чтобы мама надела плащ и отправилась с ней домой. Там они сядут за насухо вытертый стол, нарежут хлеба, соленого сала в рассоле, разогреют перловый суп и поговорят, как раньше. Ирка расскажет, какой позор сегодня пережила. Как в класс посреди второго урока ворвалась медсестра, заняла позицию у окна и у всех по очереди проверяла наличие вшей. Заставляла расплетаться, развязывать банты, а потом хаотично что-то вытаскивала, придавливая ногтем. Ребята напряженно прислушивались, раздастся ли хруст. Сегодня ее единственную отправили с уроков домой и велели не возвращаться, пока родители не выведут гниды. А кто ей будет их выводить? Бабушка плохо видит, а мама постоянно занята Мишкой и Витьком. Вот и сейчас суетится, хохочет. Чистит селедку. Облизывает пальцы. Накрывает на стол.