Ржевская мясорубка
Шрифт:
Сапоги выручали, спасали от воды, скапливавшейся на дне окопов, и все-таки многие кашляли, хлюпали носами, температурили, но не обращали внимания на все эти жизненные фокусы. Все же нескольких сильно заболевших солдат пришлось отправить в медсанбат.
Крепко спасал еще один «божий дар». С 1 сентября 1942 года фронтовикам стали выдавать «наркомовские» сто грамм — примерно пол кружки водки, как говорили бойцы: «для сугреву». Благодетелям, добывавшим сапоги, по общему согласию, наливали перед вылазкой несколько капель — «двойной сугрев», чтобы дело шло лучше.
Дожди, проклятые дожди… Редкое солнце бледным пятном стояло низко над лесом. Похолодало, а огонь в грязи не разожжешь, да и немцы близко. С утра если не
Окопная жизнь в основном проходила ночью: отправляли больных и раненых, принимали пополнение — обычно одного, двух; получали боеприпасы, термос с пищей, водку, почту. Противник жил по иному распорядку. Ночью, как правило, немцы спали в своих прочных теплых блиндажах, в пять утра — подъем, в шесть — горячий завтрак и кофе, а дальше по радио: «Рус, давай воевать!» И так всякий день.
Дни становились короче, постоянный сумрак давил на людей. Солдаты привыкли к проносящимся со свистом снарядам, вою мин, скрежету пикировщиков; но я не мог не заметить, как они устали, нервы у всех были напряжены до предела. Вероятно, это происходило от постоянного ожидания внезапного сильного натиска немцев, против которого, все понимали, нам не устоять.
Казалось, мы в преисподней. Ночью сырость пронизывала все тело, добираясь до костей. Под утро зубы стучали от холода. Постоянная влажность и вонь, под ногами — слизкая грязь, от нее никуда не спрячешься, она раздражающе чавкала под ногами, — какая-то беспросветность, порой я впадал в отчаяние, но старался не поддаваться — за мной взвод. Что же сделать, как преодолеть мрачные настроения? Природу не заставишь заиграть светлыми красками, оставалось одно — терпеть, не обращать внимания на трупный смрад, дождь, холод. Упросил начальство аккуратно присылать дивизионку, а главное, добился, чтобы нас на одни сутки сменили — помыться в бане, постричься; о вшах молчу. Изредка читал солдатам Шолохова, Алексея Толстого, Симонова, если попадался — Эренбурга, его, «нашего Илюшу», всегда просили прочесть еще раз.
В окопах обустраивали землянки, старались наладить печки из старых железных бочек и молочных бидонов. Ухитрились сотворить низкие нары, покрыли их лапником. Для укрытия от осколков рыли норы: ячейки с полками для гранат и патронов, к ним прорубили ступени, чтобы, если что, быстрее выбраться наверх. Кто-то подал идею построить блиндаж, настоящий — с крепким покрытием, со столом, скамейками, нарами. Чем мы хуже немцев? Нашли доски: сняли с разбитых повозок в лесу. Отыскали железные скобы. Тыловики прислали топор и молоток. Нашелся и столяр: Николай Иванович. И блиндаж был построен.
Так шли дни. Мы вели огонь. Постоянно восстанавливали порванные линии связи. Выставляли ночные посты. Зарывались все глубже в землянки. Старался, насколько удавалось, поддерживать армейские распорядки: общий подъем, чистка оружия, учеба: метание на дальность гранат, прицельная стрельба из ручного пулемета. И уже наступала ночь, приказ на дежурство…
Во фронтовых условиях, если ты умеешь слушать не одного себя, если ты вызвал бойца на задушевный разговор, он не уйдет в сторону, всегда охотно откликнется, стремясь излить душу, искренне высказать волнующие его мысли; он непременно расскажет о довоенной жизни, о семье, жене или невесте, ребятишках, о матери. Очень скоро я уже знал имена многих матерей, невест и, общаясь с солдатами, обычно ночью, прежде всего по-доброму спрашивал: «Ну, как там Валя (Наташа, Таня, Пелагея Ивановна), что пишет?» Подобная форма разговора командира с рядовым мне казалась
Ночной обход, солдат-костромчанин на посту встречает меня, словно давно ждет:
— Товарищ командир, радость-то какая! Письмо от моей уважаемой! — Бережно достает из конверта два тонких листка разной величины, показывает мне: — Вот и снимок прислала уважаемая супруга. Сынок — весь в меня, так? Вот как вырос малец, скоро батю догонит.
— Так! — соглашаюсь я, радуясь вместе со счастливым отцом, хотя в темноте лишь угадываю изображение.
Иду дальше. Еще пост, в окопчике — Трофим Егорыч. По возрасту из новобранцев, а может, ополченец, надо обязательно расспросить. А пока справляюсь:
— Приходилось бывать в бою?
— А как же! Крещен под Бельково — никому не пожелаю!
— Почему?
Его как прорвало:
— Кругом грохот — приказов не слыхать! Никакого управления! А в одиночном окопе каково?! Будто прямиком в тебя со всех боков бьют! А танки все позасели в болоте, а мы все по колено в воде. Вот так и воевали больше недели, пока не вышибли немца из Бельково. Из моей роты живыми двое остались. — И вдруг попросил: — Коли позволите, прочитаю письмо домой, заели меня сомнения — пропустят, что пишу, нет ли?
— Так ведь темно!
Он знает письмо наизусть:
— «…Ты не думай, голуба, что вернусь живым. Тут такие дела, что осторожничать не приходится, да ты меня знаешь — не из заячьей породы. Смотри за отцом, он у нас уже малосильный. Воспитай детей, постарайся дать им образование. Не желай, чтобы я вернулся без ноги или руки. Мои письма чужим не читай. Твой Трофим Егорыч».
Тяжелое письмо. Каково прочесть такое жене? Молчу. Молчит и боец, тяжело дышит.
— Спасибо тебе за доверие, — прерываю молчание. — Только зачем ты, Трофим Егорыч, заранее себя хоронишь? Под Бельково судьба не обошла тебя стороной. И дальше так будет. А насчет цензуры зря волнуешься…
А сам думаю: на такого положиться можно — и боец стойкий, и человек достойный.
Следующий пост. Вижу одинокую фигуру — что-то случилось, боец один и весь трясется, плачет, хоть сопли вытирай.
— Что это ты, Камаев? — строго спрашиваю. — И где твой напарник?
Камаев — новобранец, на дежурство с ним я назначил Витьку Басаргина, он из наших, бывший курсант, во взводе — снайпер.
— Напарник… — отвечает боец сквозь слезы, — мыс ним в стенке укрытия вырыли, я всунулся в свое, а он… помедлил, не успел. А немец, гад, давно с ним решил покончить. Пустил снаряд — его прямым попаданием и зашибло. Гляжу из укрытия во все дырки (глаза), а Витьки — нет… Вроде убег в небеса. Все радовался человек, только из дома письмо получил, у них там поросята народились: в ушах, говорил, будто верещит, и чисто дух поросячий…
Какая тяжелая ночь. А бывают ли легкие?..
К Николаю Ивановичу все почему-то обращались «Потапыч». Оказалось, он по фамилии — Потапов. То и дело слышалось:
— Потапыч, почини сапоги, совсем прохудели.
— Потапыч, наладь приспособление на бруствере, чтоб полегче стрелять.
— Чего-то мой пулемет барахлит — может, поглядишь, Потапыч?
Впервые я увидел, что это такое: «мастер на все руки».
Потапыч никому не отказывал. Помогал. За что бы ни брался этот невысокий крепыш с мужественным, в морщинах, лицом и крепкими мускулистыми руками — все у него ладилось. Когда Николай Иванович что-то мастерил, он не задавал вопросов — сам точно знал, как следует справиться с очередным делом. За свою работу никого ни о чем не просил — просители сами благодарили его кто чем мог. Занят он был постоянно. При этом не отлынивал от дежурств. Метко стрелял. Я хотел определить его в снайперскую команду, но в батальоне посоветовали повременить.