С двух берегов
Шрифт:
— Что же мне делать? — в полном смятении спросил я.
— Умереть, не дожидаясь пыток. Броситься на часового или на проволоку под током. Умереть любым способом, без промедления. Это условие обязательно не только для тебя, но и для каждого из нас.
Степан смотрел в мою душу округлившимися глазами, и я выдержал его взгляд.
— Обещаю.
— Подумай еще раз. Еще не поздно. Если есть хоть чуточку сомнения, скажи, и ты уйдешь в другую команду.
— Нет! Только с вами.
— Клянись свой родиной. Клянись жизнью матери.
— Клянусь.
Связного мне не дали. Но теперь, когда распределяли содержимое свертков, передававшихся от нас или к нам, я получал свою долю — несколько тоненьких листков кальки, на которых были скопированы разные участки топографических
На Степана была возложена организация побегов. От него зависели их последовательность, направление, обеспечение безопасности. Это я тоже узнал несколько месяцев спустя. А в тот первый день, когда меня учили, как прятать листки, как в случае опасности одним движением опущенной руки срывать через штанину карман с ноги и затаптывать его в землю, как и при каких обстоятельствах самому распоряжаться полученным материалом, — в тот первый день я был счастлив, как никогда в жизни. Все оставалось прежним — и мрачный барак с голыми досками нар, и грязь, и оборванная, нисколько не согревавшая одежда, и вечное чувство голода, и изнурительная работа. Но исчезло самое отвратительное — сознание своей рабской покорности, беспомощности. С этим было покончено навсегда.
Я стал «солдатом, заброшенным в глубокий вражеский тыл, в особо трудные условия». Теперь я мог вынести любые испытания. Я не боялся эсэсовцев, не боялся никого на свете. Я воевал. Я рисковал жизнью, как рисковали ею солдаты на далеких фронтах. У нас была общая цель. Мы шли навстречу друг другу и были уверены в победе.
Для человека со стороны наша команда ничем не отличалась от остальных. Те же полосатые куртки, сквозь которые остро выпирали кости, те же стриженые головы, изможденные лица. Мы так же трудились не по силам, снимали и перетаскивали тяжелые детали станков. Окрики капо и мастеров не позволяли ни на минуту разогнуть спину. Во время работы мы мало разговаривали и выглядели такими же покорными каторжниками, как и все. И никто, ни одна живая душа не могла догадаться о тех силах взаимного притяжения, которые сближали нас куда крепче, чем родственные связи.
Предел выносливости — величина переменная. То, что ты преодолел сегодня, может надорвать тебя завтра. Поэтому мы зорко следили друг за другом, чтобы поспеть на помощь в ту минуту, когда у кого-то из нас силы вдруг, иссякнут, окружающий мир потемнеет и потеряет устойчивость, а земля уйдет из-под ног. Потерявший сознание при капо и контрольных мастерах приближал свой смертный час.
Особенно часто это грозило Болеславу Брудзинскому. Ему еще не было сорока лет, но выглядел он стариком. На допросе ему повредили почки. Острая боль почти не отпускала его. Мастера уже несколько раз требовали убрать его из команды. Но Степан уговорил капо, а тот свое начальство, что Болеслав — незаменимый специалист и без него не обойтись. Когда ему приходилось переносить тяжести, рядом оказывался Робер Колон или Ярослав Калинка. А чаще всего Степан усаживал его за верстак и совал ему какой-нибудь испорченный прибор. В приборах Болеслав разбирался плохо и поправлять все, что он успевал напортить, приходилось Ондрею Гурбе.
Без Болеслава мы не представляли себе нашей группы, так же как и без Степана. Он был коммунистом-подпольщиком еще до войны, воевал в Испании, много лет провел в тюрьмах, но сохранил ту душевную мягкость, которая покоряет людей быстрее, чем физическая сила. Даже жестоко страдая от боли, он, поймав на себе взгляд сострадания, спешил виновато улыбнуться и сказать что-нибудь шутливое, ободряющее, отвлекающее от дурных мыслей.
Степана мы любили и боялись. Болеслава любили и жалели. Степан был закрыт на все замки. Чувства Болеслава были распахнуты для каждого. Степан больше знал и дальше видел, он был мозгом и волей нашего маленького коллектива. Болеслав — его сердцем, чутким и щедрым. Он был единственным среди нас, с кем Степан советовался наедине и к чьей помощи прибегал, когда назревал очередной «бунт».
Чаще всего это случалось по вине Робера. Его привезли в лагерь всего полгода назад. Из него еще не высосали ни здоровья, ни вулканической энергии южанина, так недавно пившего вино и любившего девушек на благословенной земле Прованса. Механик из Тулона, он был на три года старше меня, но считал себя старым коммунистом и гордился тем, что его семья всегда голосовала за компартию и после поражения не покорилась ни Гитлеру, ни Петэну. О подвигах своего отряда франтиреров он мог рассказывать длинные истории, которые мало доходили до нас, потому что никто не владел французским так свободно, чтобы разбирать его быструю, бурную речь.
Роберу было труднее, чем другим, свыкнуться с каторжными условиями нашего существования. Он презирал терпение и осторожность и требовал ясности в главном: «Когда мы убежим?» А Степан не только не называл срока, но вообще никаких обещаний не давал. Помогать другим, а самим оставаться на положении подъяремной скотины Робер считал величайшим безобразием и вопиющей несправедливостью.
У него было несколько планов побега, из которых особенно ему нравился один. От мастерской, в которой мы работали, до шоссе, куда стягивались колонны заключенных, чтобы шествовать в лагерь, тянулись полтора пустынных километра. Этот отрезок пути наша команда шла лишь в сопровождении трех охранников и капо. Если бы мы перед выходом вооружились остро отточенными напильниками и молотками, нам, по мнению Робера, ничего не стоило перебить немцев, обезоружить их и скрыться в ближайшем лесу. Хотя наш численный перевес сам Робер считал небольшим, но преимущество внезапности и заранее согласованных действий должно было решить схватку в нашу пользу.
Робер сначала изложил свой план самым молодым: Яну Важеку, Эриху Чодежу и мне. Нам его идея пришлась по душе. Возможность рукопашного боя, овладение оружием, свобода — ради этого стоило рискнуть. Ободренный нами, Робер подступил к Степану, Тот, когда разобрался, в чем суть плана, сказал коротко: «Нет!» — и отвернулся. Вот после этого Робер и впал в бунтарское состояние, он ходил мрачный, поблескивая черными глазами из-под смуглого лба.
Потолковать с ним Степан поручил Болеславу. При этом разговоре я присутствовал не без пользы для себя. Тихим голосом, к которому поневоле нужно было прислушиваться, Болеслав как бы вместе с Робером обсуждал детали задуманной операции. Сам он не смеялся, но другим становилось смешно, когда он рисовал живую картину, как истощенные, обессиленные двенадцатичасовым рабочим днем заключенные с железяками в руках нападают на откормленных солдат, вооруженных автоматами.
— Достаточно одному из них увернуться, нажать на спусковой крючок, и все мы будем бежать не в лес, а в рай, — заключил Болеслав разбор первой стадии плана.
Робер соглашался, что риск есть, но уверял, что шансов на удачу больше.
— Хорошо, — соглашался Болеслав, — есть шансы. Убежали мы в лес. А что нас ждет в этом лесу, ты знаешь? Куда мы из него подадимся в своих фраках? Что будем есть?
— Главное убежать, — твердил Робер, неопределенно махая рукой на запад. — С оружием пробьемся.
Болеслав перечислял ближайшие населенные пункты, занятые немецкими гарнизонами.
— Даже те группы, — напомнил он, — которым мы даем маршруты, помогаем картами, связями, иногда проваливаются и люди оказываются на виселицах. А ты хочешь просто так, вслепую ринуться на верную гибель. Но и это не главное. Даже если бы нас сопровождал один часовой, а дорога через лес была бы открыта в горы, мы все равно не могли бы убежать.
— Почему? — изумился Робер.
— Потому что есть такая штука, которая называется дисциплиной. Слышал ты о ней? Ты ведь коммунист. Нам доверен важнейший участок борьбы. Оставить его без разрешения — значит совершить предательство. Сколько людей отдало свой жизни, пока мы сколотили организацию. Есть Центр. Кстати, это он спас тебя от работы в карьерах, от верной смерти и направил к нам. Он руководит и мной и тобой. Он уверен, что мы не подведем. А мы наплюем на него, все развалим только потому, что Роберу захотелось поиграть в прятки со смертью. Ты считаешь, это правильно?