С двух берегов
Шрифт:
Даже среди вступавших в ряды Сопротивления с чистой душой были не только коммунисты. В партизаны шли и питомцы католических школ, и просто неграмотные, не отличавшие левую сторону от правой. Путаница в мыслях и во взглядах на цели войны была невообразимая. Но всех объединяла ненависть к нацистам, и этого было достаточно.
Однажды ранним утром к нам поднялись трое хорошо одетых и вооруженных парней, притащивших с собой много еды и молодого вина. Привел их наш постоянный проводник из своего села и поручился, что на них можно положиться. Степан очень неохотно принимал пополнение. Наступила глубокая осень, находить надежные, теплые
Старшим, если не по годам, то по взятой на себя роли, был среди троих Антон Берналек. Он и держался бойчее своих товарищей, и разговаривал уверенней. К Степану он, как и все, относился с сыновней почтительностью, и видно было, что готов к любому заданию. Мы уже второй день бездельничали, ждали донесений от разведки, наблюдавшей за нашей «подшефной» железной дорогой, поэтому Степан велел Францу поучить новичков партизанской азбуке.
Франц увел их в ближайший лесок, где у нас было оборудовано подобие учебного полигона. Но не прошло и часа, как все они вернулись. Франц был бледнее обычного, и доложил Степану, что группа Берналека не желает ему подчиняться.
Степан обычно не интересовался политическими взглядами вновь прибывших. На первых порах ему было достаточно рекомендаций проверенных людей. Лишь потом, в бою он испытывал новичка на прочность и просвещал как бы между прочим во время вспыхивавших споров. Но сейчас обстоятельства вынудили его на решающий разговор. Он сел сам и жестом пригласил усаживаться всех, кто болтался вблизи.
— Почему? — спросил он у Берналека.
— Зачем ты над нами начальником поставил шваба? Не хотим!
— Франц коммунист, — сказал Степан, не повышая голоса.
— А нам все равно — коммунист, фашист. Это политика. А мы боремся против швабов за свободу.
— За какую свободу?
Берналек оглядел нас, приглашая удивиться вместе с ним наивности вопроса. — Свобода, она и есть свобода. Чтобы никаких швабов и никаких политиков.
— Это очень интересно, — улыбнулся Степан. — Никаких политиков. И фашисты не нужны, и коммунисты… А скажи, почему ты до сих пор не освобождался? Сидел тихо, терпел. Дождался, пока Красная Армия оказалась на подходе, тут уж решил — пора. А если бы Красная Армия плюнула на тебя и остановилась бы на своей границе, а швабы все танки против тебя повернули, справился бы сам?
— На то она и Красная Армия…
— А знаешь ты, что Красной Армией руководят коммунисты — политики?
Берналек мрачно молчал.
— Знаешь, наверно. Так вот, получается, что без политиков-коммунистов никакой свободы ты не получил бы.
— Не путай меня, Русс. Я о швабе.
— Хорошо, давай о швабе. Франц рисковал своей жизнью, чтобы освободить меня, и Ондрея, и Яна, и Стефана, — перечислял Степан, указывая на каждого из нас пальцем. — А теперь он каждый день ходит под пули, чтобы освободить тебя. Потому что он тоже политик-коммунист. И я коммунист. Почему же вы ко мне пришли, если вы против всех политиков?
— Ты нам брат.
— А мне Франц — брат. Как же мне быть? Прогнать брата, который за меня жизнь готов отдать, и принять новых, которые только о своей свободе и думают?
На лице Берналека теперь утвердилось только упрямство. Он уже не хотел следить за мыслью Степана и держался того простого, как жердь, убеждения, которое сложилось давно и не требовало доказательств.
— Шваб не может быть братом, — уверенно повторял он.
— А вот Джордже Негош не шваб. Он тебе брат?
Все, кроме Берналека, рассмеялись. Негош, крупный помещик, которому принадлежали почти все окрестные земли, был хорошо известной фигурой.
— Молчишь, — продолжал Степан. — А я тебе скажу, кто Негошу брат. Если к нему придет в гости помещик-шваб, или англичанин, или француз, он их встретит, как братьев. А если ты сунешься к нему и заявишь, что он тебе брат, как он тебя примет? За стол посадит или с собаками прогонит?
Опять раздался смех, улыбались и спутники Берналека.
— А настоящие твои братья, — заканчивал Степан, — все, кто борется против негошей, швабов и нешвабов, такие, как Робер, Стефан, Франц.
— Не согласен, — отрицательно мотнул головой Берналек. — Мы у себя сами разберемся, а чужих нам не надо.
— Тогда ты пришел к нам не по адресу. — Степан встал. — Ищи другой отряд. У нас тебе делать нечего.
Берналек тоже встал, долго смотрел на кончики своих ботинок, потом закинул винтовку за спину и приказным тоном сказал своим дружкам: «Пошли!» Они молча переглянулись и не сдвинулись с места. Берналек шагнул вниз по склону, оглянулся и, увидев, что они по-прежнему сидят на камнях, очень рассердился, выругался на местном диалекте и решительно пошел один.
Такие беседы Степану приходилось вести и с новичками, и среди крестьян, снабжавших нас продовольствием. Его речи обсуждались в семейном кругу и на публичных сходках. А дойдя до властей, вызвали громкий переполох. Помещики и промышленники готовы были примириться с пулями Степана, поражавшими гитлеровцев, но не могли допустить свободного полета его слов. Произносимые человеком, которого десятки деревень считали своим героем, они были куда опаснее пуль.
В конце ноября мы получили из подпольного штаба сообщение, что в наш район для полной ликвидации партизанских групп направляется карательная экспедиция эсэсовцев, оснащенная минометами и самоходками. Борьба с ними кончилась бы полным нашим поражением. Нам предлагалось немедленно передислоцироваться в район, обозначенный на присланной карте.
Помню ту ночь, когда мы сидели вокруг костра и обсуждали создавшееся положение. Никому не хотелось уходить из этих обжитых мест, где у нас было много друзей. Столько сил положили мы, чтобы люди жили здесь без страха и спокойно дожидались полного освобождения, а теперь, накануне победы, приходилось оставить их без защиты. Судя по датам, которые были нам указаны, времени у нас оставалось совсем мало. В горах уже выпал снег, пути отхода становились трудней с каждым днем. Немцы двигались на машинах и не сегодня — завтра могли замкнуть вокруг нас кольцо. Ондрей с карандашом в руках доказывал, что выступать нужно немедленно. Но Степан решил иначе.
— Нам нужен еще день. Мы должны объехать деревни, предупредить крестьян, и особенно жандармов, что мы уходим. Если исчезнем тайком, это будет выглядеть, как будто мы сбежали, бросив всех на произвол судьбы. Так нельзя. Мы должны объяснить, что уходим временно. Что вернемся сюда вместе с Красной Армией. Что всякого, кто выдаст гитлеровцам семьи партизан, мы найдем и провесим. И сказать так, чтобы поняли: слово наше верное.
— Всех нам на конях не объехать, — возразил Ондрей, — на это и трех дней не хватит.