С двух берегов
Шрифт:
Так я думал и в то же время с неожиданной теплотой смотрел на беленькую полоску Володиного подворотничка. Не мог себе простить, что не осмелился сказать Нечаеву то, о чем сказал этот паренек, сидевший за баранкой.
5
Я остался один на безлюдной площади. Растаял вдали шум мотора, и на меня навалилась жутковатая тишина чужого города. Попутная машина должна была высадить меня в Содлаке часов в пять дня. Но по дороге меняли колеса, продували карбюратор, закусывали на травке, и прибыл я в свою вотчину ночью,
Городок то ли спал, то ли притаился. В лунном свете, наполовину прикрытый густыми тенями домов и деревьев, он казался еще загадочней, чем в ту минуту, когда я впервые услышал его название и увидел крохотную точку на карте. Не зная, куда направиться, я положил у ног вещевой мешок, достал папироску и стал возиться с зажигалкой, щедро разбрасывавшей искры, но не дававшей огня. Вдруг из темноты высунулась рука с отлично горевшим фитилем. Передо мной предстал полицейский, в форменной куртке с ремнями. Он вытянулся, перехватил зажигалку левой рукой, а правую вскинул к козырьку фуражки, старательно вывернув ладонь и растопырив пальцы.
— Прошу, пан комендант!
Я прикурил, подивился про себя, откуда он знает, что я комендант, и сказал:
— Веди в гостиницу. Отель! — добавил я для ясности.
Он понимающе кивнул, неразборчиво залопотал, хотел было взять мой мешок, но я не отдал. Он повел меня по темной аллее, звучным топотом сапог извещая город о прибытии коменданта. Но сквозь этот топот мне послышалось шарканье других шагов. И ощущение появилось, будто кто-то сверлит мой затылок глазами. Я круто обернулся и приметил вдали прятавшихся за деревьями людей.
— Кто? — строго спросил я полицейского, показывая назад.
Он с досадой отмахнулся и грозно рявкнул в темноту.
— Постой! — приказал я ему и крикнул сам: — Эй, вы! Подите сюда, чего прячетесь?
Робко подталкивая друг друга, к нам приблизились человек пять. Один из них, длинный, узкоплечий, вышел вперед, протянул мне руку, неожиданно крепкую, затвердевшую в работе.
— Гловашко, — представился он, — Петр.
— Здравствуйте, Гловашко. У вас ко мне дело есть? Что-нибудь срочное?
— Славяне мы, славяне, — заговорил он, не отпуская моей руки.
За время поездки я не раз слышал слово «славяне», произносимое как пароль дружбы и братства. Вначале меня смешили эти поспешные заверения в нашем «кровном» родстве, которыми люди разных национальностей старались отмежеваться от немцев и завоевать доверие русских солдат, но постепенно привык и теперь не удивлялся, слушая Гловашку. Чтобы у меня не осталось сомнений, он уточнил:
— Я — словак. Он тот — словенец, — показал Гловашко на кого-то из своих спутников. — А те — сербы… Еще хорват с нами… Кабы вы знали, как мы ждали вас.
То, что в составе этой нежданной делегации оказались представители нескольких народностей, меня тоже не удивило. Я уже знал от Нечаева, что пограничные города Югославии, Румынии, Чехословакии издавна сложились как многонациональные поселения.
В голосе Гловашки послышалась такая тоска долгого ожидания, что я сразу поверил: не врет.
— А откуда вы знали, что я приеду?
Теперь уже подошли совсем близко остальные, и каждый протягивал руку, что-то говорил, но слов я не понимал, и только по глазам, высвеченным луной, по лицам, обращенным ко мне, догадывался, что они рады моему приезду.
Дальше мы пошли гурьбой. Мои новые друзья оттерли полицейского в сторону и всё забегали вперед, чтобы вглядеться в меня. Петр Гловашко один среди них решался говорить на русском языке и все повторял, как долго меня ждали, дежурили каждую ночь и, слава богу, дождались, и теперь все будет очень хорошо.
Чувство одиночества и враждебной неизвестности, охватившее меня, когда уехала машина, сменилось вдруг появившейся самодовольной уверенностью, что приехал я не зря и действительно здесь кому-то нужен.
Полицейский остановился около высокой узорчатой ограды, за которой чернели кусты и деревья, а еще дальше высился большой, особняком стоявший трехэтажный дом.
— Комендатур! — доложил полицейский.
Я еще постоял с «братьями-славянами», надеясь, что кто-нибудь из них пригласит меня переночевать. Не хотелось мне идти в мрачный дом, где не светился ни один огонек и, по всей видимости, не было живой души. Но Гловашко не решился, вернее, даже не думал тогда, что комендант может оказать ему такую честь.
— Приходите завтра с утра, потолкуем, — сказал я на прощанье и вслед за полицейским вошел в открытую калитку.
Дом оказался просторней, чем я думал, мой батальон разместился бы в нем со всем имуществом. Полицейский шел на шаг впереди и включал свет в каждой комнате. Щелкнет выключателем и остановится, смотрит на меня, проверяет впечатление. И хотя удивления я не показывал, но про себя решил, что домишко под комендатуру отвели самый богатый — всюду ковры, люстры, мебель в парче и позолоте, хрусталь… Шагал я из одной комнаты в другую, поднимался по внутренним лестницам и думал: «На кой черт мне эти хоромы? Что я в них буду делать?» На втором этаже полицейский показал мне спальню — тоже казарму человек на сто можно было бы оборудовать, — а в ней две кровати, каждая с боксерский ринг. Одна застлана голубым бельем, вторая — розовым. Тут же дверь в ванную. Полицейский кран открыл, руку под струю сунул — хотел, наверно, убедить, что вода и впрямь мокрая.
Осматривать ночью весь дом я не собирался, бросил в кресло шинель и сказал:
— Хватит. Буду спать. Можете идти.
Он понял, козырнул и ушел..
В штабе фронта мне не только выспаться, но и опомниться не дали. Там как раз собирались переезжать в другой город, все торопились, и времени меня уговаривать ни у кого не было. Нечаев все провернул за несколько минут. Меня наскоро проинструктировали, снабдили бумажками и деньгами и отправили с такой поспешностью, как будто здесь уже начался пожар и без меня его гасить некому. Когда я заговорил о своей дивизии, на меня посмотрели как на контуженого. Попробовал я оттянуть время ссылкой на то, что не дают мне ни комендантского взвода, ни переводчика, но молоденький лейтенант, оформлявший мое назначение, на ходу пробормотал: «Там уже команда должна быть, наверно, ждет вас…»