С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
— Значит, в штаб не пойдёте?
— Нет.
Суворов подошёл к ней, и на лице его она увидела неподдельное сожаление.
— Как знаете, корнет. Но вы мне приглянулись. Хотя о ваших странностях тут говорят немало.
— Что делать, ваше сиятельство, — спокойно ответила она. — Пусть говорят...
— Мой великий отец также подбирал себе людей неординарных, и все смеялись над ним, — вдруг сказал молодой генерал. — Взять хотя бы того же Ставракова. Сейчас, говорят, он вышел в полковники. Или адъютанта моего отца капитана Тищенко. Они ему служили верой и правдой, он мог на них
— Да, ваше сиятельство, — подтвердила она.
— Ладно. — Он согнал с лица печальную усмешку. — Езжайте в отпуск. Может, потом и передумаете. А пока вот мой подарок...
Суворов шагнул к подставке, где стояли его чубуки, выбрал из них самый дорогой и красивый — с янтарём — и протянул ей.
Надежда сказала, что не курит. Молодой генерал лишь потрепал её по плечу: «Зато теперь научитесь. Что за офицер без трубки!» — и так, с чубуком в руках, проводил юного гусара до дверей кабинета.
Потом она действительно научилась курить, ибо замечание князя Италийского, графа Рымникского было совершенно справедливым, в эскадроне майора Павлищева курили все. Но его трубку она никогда не трогала, хранила как память. В её офицерской коллекции было несколько трубок: из пенки, корня вереска, вишни, груши, можжевельника, потому что одну трубку нельзя курить чаще двух раз в день. Табак для курения Надежда покупала наиболее мягкий и душистый.
7. СВИДАНИЕ С СЫНОМ
Я поехала одна на перекладных, взяв
с собою в товарищи одну только саблю
свою, и более ничего. Станционные
смотрители, считая меня незрелым юношей,
делали много затруднений в пути моём;
не давали мне лошадей часов по шести для
того, чтобы я что-нибудь потребовала — обед,
чай или кофе; тогда являлись и лошади.
Счёт подавался, сопровождаемый этими
словами: «С прогонами вот столько-то следует
получить с вас!
Путь Надежды от Дубно до Петербурга занял одиннадцать дней. Единственным её развлечением по дороге были конфликты со станционными смотрителями. Она ехала к сыну после двух лет разлуки, и малейшие задержки приводили её в бешенство. Племя хитрецов и вымогателей, обосновавшееся на российских дорогах, желало не только отнять у неё время от свидания с сыном, но и облегчить кошелёк, в котором звенели серебряные рубли на подарки и развлечения с дорогим её сердцу Ванечкой. Потому она иногда была готова изрубить все в куски своей гусарской саблей, а иногда — платила безропотно, лишь бы ехать, ехать и ехать.
Остановиться в Петербурге она предполагала у дяди Николая, младшего брата её отца, сыгравшего немалую роль в подаче того злополучного прошения Александру I. Адрес его она знала. Не знала только, как дядя воспримет её неожиданное появление в столице.
В Петербурге она взяла извозчика до Сенной площади и скоро очутилась около трёхэтажного дома, выкрашенного
— Кого угодно вам видеть, господин офицер?
Надежда, не говоря ни слова, поставила на пол свой саквояж, сняла чёрную шляпу-треуголку и продолжала смотреть на своего родственника.
— Не может быть... — забормотал он. — Не может быть... Надежда? Надя? Ты ли это?
— Я, дядя Николай. — Она поклонилась ему. — Не прогоните?
Николай Дуров кинулся обнимать племянницу. Они по-русски троекратно поцеловались. Лишь служанка Лукерья, стоявшая рядом, никак не могла понять, кто же к ним приехал: господин офицер или какая-то Надя. Тем временем Надежда сняла шинель, расстегнула портупею с саблей, повесила всё это на вешалку, перед зеркалом поправила волосы на висках, одёрнула вицмундир, пальцами пробежала по пуговицам.
— Ну молодец! Ну хват! — восхищался дядя. — Форменный офицер, безо всяких шуток! Где мундир-то тебе шили? В котором ты теперь полку?
— А может, дядя, пойдём в гостиную? Чайку бы с дороги попить...
— Ах да, конечно! Что это я? Ступай, Лукерья, ставь самовар. Накрывай стол для дорогого гостя!
За чаем засиделись они допоздна, обсуждая все события в семье. Помянули несчастную Анастасию Ивановну, которую болезнь так рано свела в могилу. Дядя Николай рассказал племяннице, что Андрей Васильевич был в Петербурге, привёз детей: Ванечку и Евгению, а Василия никуда не взяли. Ваня Чернов помещён в Императорский военно-сиротский дом, Евгения — в женское отделение этого же Дома, оба — на казённый счёт. Деньги за дорогу от Сарапула до Петербурга и обратно тоже Дурову-старшему отдали, и он хвалил без конца милости государя.
— А сам сердится на меня, — сказала Надежда. — Кто бы помог нам, если б не моя встреча с его величеством?
— Да видишь ли, Андрею непонятно, как это женщина может быть в службе и независима ни от кого.
— Всё это может быть, и пусть он привыкает.
— Так напиши ему.
— Писала, а он что сделал? Ещё одно прошение подал военному министру, чтоб вернули меня в Сарапул.
— Откуда знаешь? — Дядя зорко взглянул на неё.
— Да копию мне переслали от государя! Не вы ли дали батюшке такой совет? Писать новую бумагу, авось теперь выгорит дело... Умоляю вас, дядя, бросьте ваши интриги! Не Дурова я сейчас и не Чернова, а офицер, государев человек...
— Стало быть, домой не вернёшься? — нахмурился дядя.
— И думать нечего! Чин есть у меня, должность, жалованье... Всё это бросить? Ради чего?
Николай Васильевич встал из-за стола, чтоб снять нагар со свечей. Ещё тогда, в 1807 году, получив письмо Надежды из Польского конного полка, они с братом решили, что девчонку надо приструнить. Наказать так, чтобы в их роду Дуровых, дворян с XVIII века, женщинам неповадно было такие шутки откалывать. К их изумлению, этот незамысловатый план сорвался. Только сейчас он начал догадываться почему. В их семейное дело вмешался самодержец всероссийский. И как вмешался! На стороне беглой дочери и жены...